Елена Яковлева - Опасная тихоня

Я согласна, семнадцать лет - срок достаточно долгий, но что-то мне подсказывало, что провалы в памяти учительницы музыки были связаны не с этим, а с той обработкой, которой она была подвергнута молодой начальницей. Подтверждением тому стало любопытное наблюдение, которое я сделала, выйдя из класса. Обернулась, услышав характерный перестук острых каблучков, и увидела вприпрыжку удалявшуюся по коридору "лисичку". Бьюсь об заклад, еще минуту назад она стояла под дверью, за которой я разговаривала с Зинаидой Арсеньевной, и, приложив ухо к замочной скважине, жадно ловила каждое слово.

- Куда дальше? - спросила я себя, переступив порог музыкальной школы, и посмотрела на часы. И невольно присвистнула: на малоинформативные беседы с директоршей и пожилой учительницей музыки у меня ушло почти полтора часа из тех трех, что Венька разрешил мне потратить на обработку местной прессы на предмет безоговорочной поддержки нашего замечательного кандидата. Конечно, если я отправлюсь на улицу Дружбы, которая находится в противоположном конце города - как минимум полчаса на одну дорогу, - к намеченному времени я не вернусь. Хорошо, тогда я сошлюсь на то, что я лишилась машины. И все равно Венька будет недоволен...

Ну и пусть, для меня много важнее узнать, что случилось с Наташкой пятнадцать лет назад, нежели пропихивать в губернаторы выскочку Пашкова. Особенно если учесть, что этот паршивый кандидат, возможно, каким-то боком причастен к ее исчезновению. И я решительно направилась к ближайшей автобусной остановке, бросив взгляд в сторону скверика. Там я когда-то поджидала Наташку, усердно пиликавшую на своей скрипочке, с которой она не рассталась до последнего своего дня, так с нею и ушла. Что-то мне не понравилось собственное выражение "до последнего дня". Имею ли я право так думать, не зная, что произошло в давний августовский вечер?..

А той лавочки в скверике, на которой я сиживала с книжкой, больше не было. На ее месте стоял большой рекламный щит, а на нем - агитационный плакат Пашкова. У меня руки зачесались сорвать его. Сама не знаю, как я удержалась от почти непреодолимого соблазна.

***

- Одну минуточку, - произнес за дверью молодой голос и поинтересовался:

- Кто там?

Мне не оставалось ничего другого, кроме как в очередной раз использовать свое удостоверение.

- Я из газеты, - сказала я и полезла в карман за "корочками".

Замок щелкнул, дверь, взятая на цепочку, приотворилась, и я увидела очень немолодую женщину в байковом халате. У женщины было породистое лицо, которое даже старческие морщины не в силах были испортить, и красивая пышная седина, прихваченная широким бархатным ободком.

- Из газеты? - переспросила она и заглянула в мое удостоверение. Подумав, сняла дверную цепочку и пригласила:

- Проходите.

Я вошла и неловко затопталась в тесной прихожей, пытаясь снять ботинки.

- Ну что вы, не разувайтесь, - всплеснула она руками.

Я с сомнением посмотрела на мокрые разводы на линолеуме: снег, набившийся в рифленую подошву моих ботинок, начал таять.

- Ну не здесь же нам разговаривать, - сказала Радомыслова. - Пойдемте в комнату.

Хотя с чего я взяла, что это именно она? Я ведь даже не удосужилась ее об этом спросить.

- Простите, - пробормотала я. - Вы Ираида Кирилловна Радомыслова?

- Ну конечно, - кивнула она. - А вы, вероятно, по очередной жалобе?

- По жалобе? По какой еще жалобе?

- Значит, вы по другому поводу, - констатировала Радомыслова и посмотрела на меня внимательнее. - Ну проходите, проходите, не стесняйтесь.

Я вошла в комнату, обставленную старой мебелью, не какой-нибудь там из прессованных опилок, а из настоящего дерева. В этом я как-нибудь разбираюсь, а вот в стиле - не очень. В конце концов я все-таки решила, что интерьеры Радомысловой если и не из "времен очаковских и покоренья Крыма", то, по крайней мере, начала нынешнего века, бесславный конец которого мне выпало лицезреть. Еще я мысленно прикинула, смогла бы лично я существовать среди таких торжественных трюмо и комодов, и решила, что чувствовала бы себя в таком окружении будто на кладбище, несуетно и спокойно, как и должно себя чувствовать перед лицом вечности. Собственно, Ираида Кирилловна Радомыслова именно так себя и вела: сдержанно и без суеты.

- Присаживайтесь, - предложила она мне, указуя на уютное кресло возле окна. - А я буду через минутку.

Пока она отсутствовала, я окинула комнату более внимательным взглядом. Не то чтобы меня мучило любопытство, просто делать мне все равно нечего было. Заметила натюрморт, написанный маслом, в простенке между комодом и какой-то диковинной этажеркой. На полках последней стояли несколько пожелтевших фотографий в старинных паспарту. Я было вытянула шею, чтобы получше их рассмотреть, и едва успела вовремя отпрянуть, потому что в комнате появилась хозяйка. Оказывается, она отлучалась для переодевания: теперь на ней было строгое черное платье с белым воротничком, а вместо домашних шлепанцев черные остроносые лодочки. Еще она держала в руках большого рыжего кота и привычно и неторопливо гладила его по шерстке, будто четки перебирала.