Нил Гриффитс - Предательство в Неаполе

— И это все правда? — спрашиваю я.

— У него много шрамов.

— Тогда почему он раскаялся?

— Много людей загубил.

— Сколько человек?

— Десять.

Почему-то меня это не поражает.

— Сколько ему лет?

— Тридцать три.

Это поражает больше. Оказывается, он моложе меня.

— Чем же ему поможет раскаяние?

— Если бандитов осудят, то он получит новое имя, — говорит Алессандро. По его тону понимаю, что он презирает эту систему и сделки, которые в ней совершаются, и в то же время молча соглашается с тем, что эти самые сделки — единственный способ усадить преступников за решетку.

Пробую подойти с другой стороны:

— Почему Сонино тянет с показаниями, если это означает, что бандитов выпустят, а его нет?

— У него даже в тюрьме много власти.

— Тогда зачем же он пошел на сотрудничество?

— Он сложный человек. Но ненавидит Саварезе. Саварезе сходится… — Алессандро плотно сводит пальцы обеих рук в кулаки, — Саварезе сходится с людьми. Вам это понятно? Как в старой каморре. Он заботится о них. У него есть честь, как говорится.

— А вы как считаете?

Вопрос глупый. Алессандро молитвенно складывает ладони. Меняю подход:

— Кто, по-вашему, выиграет? — Я имею в виду Сонино с Саварезе, забывая, что на самом деле состязание идет между каморрой и законом.

При этих словах Алессандро вздыхает и качает головой:

— Не так все просто, Джим. И процесс этот не так-то прост.

И я узнаю о крупной неудаче правосудия в начале 80-х годов. Хотя сам он в том деле не участвовал, все же вспоминать ему тяжело. После того как направленный против мафии закон сделал преступлением саму причастность к преступной организации (то был единственный способ добраться до intoccabili, «неприкасаемых», мафиози, забравшихся так высоко, что лично больше в преступных деяниях не участвуют), неожиданно появились десятки pentiti, обвиняющих тысячи своих дружков по каморре. Было решено осудить всех вместе, в одном судебном процессе — maxi-processo. Длился он три года и почти целиком держался на показаниях свидетелей о том, что обвиняемые так или иначе принадлежали к каморре.

— Всего и дела-то? — изумленно спрашиваю я.

Жест Алессандро (плотно сжатые пальцы обеих рук возле груди) лучше всяких слов говорит мне, что он считает все это большой глупостью. Сначала почти все были осуждены, а затем выпущены по обжалованию приговора. Свидетельства pentiti оказались настолько ненадежными, что в прах рассыпались перед жесткой требовательностью апелляций.

— Вот почему этот процесс так важен, Джим. Вот отчего так важно понять Сонино. Если он скажет нам правду и мы вынесем обвинительный приговор, то не попадем впросак, как в прошлый раз.

— Я думал, что этих людей обвиняют во взрыве машины?

— Есть показания одного Сонино, — говорит Алессандро.

— И каковы же шансы, — спрашиваю я, — добиться осуждения, основываясь только на его показаниях?

— Осудить легко, — отвечает Алессандро нетерпеливо. — А вот сделать так, чтобы…

— …крепко-накрепко, — вмешивается Луиза, не дожидаясь, пока муж найдет нужное слово или попросит помощи.

— В том и заключается моя работа президента, чтобы отыскать истину. Другие судьи на maxi-processo… им хотелось только осудить. И это очень плохо. Я не виню pentiti. Я виню судей. Они слабо провели процедуру дачи показаний.

Луиза добавляет:

— Поэтому суд и тянулся так долго.

— До упора, — говорю я.

Луиза кивает.

Алессандро начинает раздражаться. Процесс изматывает его. Закон и справедливость отступили на второй план перед ограничениями — следствием ущерба от поражения системы юстиции и необходимости не допустить подобного впредь. Теперь вся ответственность — на Алессандро, который с самого начала стремился к истине, а не к осуждению. Неудача maxi-processo ударила и по борьбе против каморры, поскольку дискредитировала и министерство юстиции, и всю идею pentiti, ведь впервые столько членов каморры нарушили кодекс omerta: десятки пошли на сотрудничество, в том числе пять-шесть очень влиятельных фигур. Распорядись судейские своими козырями разумно, и один из непреодолимых барьеров в борьбе с такого рода преступной организацией — кодекс молчания — был бы разрушен, а это смертельный удар по всей преступной среде. Получилось же, что обвиняемых оправдали, a pentiti бросили в тюрьмы. Стоило это миллионы, для суда отстроили новое помещение, о процессе сообщалось в новостях по всей стране. Это был великий позор.

Закончив есть, мы отодвинули тарелки на середину стола. Я сыт, и Алессандро, похоже, тоже. Он обращается ко мне: