Нил Гриффитс - Предательство в Неаполе

Выйдя на лестничную площадку, хлопаю себя по карманам, желая убедиться, что ничего не забыл. Поднимаю голову и смотрю в небо — высокое, голубое, безоблачное. Внизу подо мной зеленовато-лимонный дворик прохладен и омыт водой. Передо мной время, обретшее форму, уходит вдаль под уклон…

Улицы пустеют, магазины закрываются. Время сиесты. Стук моих туфель по стершимся камням отдается слабым эхом. Время от времени я сторонюсь проносящихся мимо «весп». Должно быть, я привлекаю внимание. Ни один здравомыслящий неаполитанец не станет целеустремленно вышагивать по самому центру города в это время дня, да еще в такую жару.

До часовни добираюсь минут за десять. Она закрыта, точно так же, как и тогда, когда Луиза привела меня сюда впервые. Тяжелая железная дверь — футов двадцать в высоту и десять в ширину — преграждает путь. Ждать на улице не хочется, а потому ищу другой вход, где Луиза в прошлый раз получила ключи. Наугад подхожу к двери в проулке за углом и стучу. Безрезультатно. Ни колокольчика, ни звонка. Направляюсь дальше по проулку, удаляясь от церкви. Я обращаюсь к старухе, выглянувшей из двери своей квартиры. Мы обмениваемся словами, жестами, но старуха только трясет головой, пожимает плечами и удаляется. Иду обратно к входу в часовню, грохоча в каждую попадающуюся по пути дверь или окно. Ответа нет. Монолит. Громадный кусок гранита с фасадом, вытесанным в стиле барокко.

Я сажусь на ступеньку чуть в стороне от часовни. Приходится расположиться так, чтобы здоровым глазом видеть железные ворота.

Время уходит. Каждая лишняя минута в Неаполе теперь для меня может обернуться бедой. Неаполь — место опасное. Ничего не изменилось за последние лет сто. Разве что теперь есть «Макдоналдс». Джованна, наверное, сейчас там. Я устало качаю головой. Как дошел я до жизни такой? Торчу в Неаполе, поджидая, когда любовница принесет мне деньги, чтобы мы с Джованной могли исчезнуть, спасти свою жизнь… Не воссоздавая цепи событий, я все-таки силюсь понять, сколь велика доля моей вины. Похоже, единственная моя ошибка в том, что я влюбился в Луизу. Но это не совсем так.

Я по-глупому доверился Алессандро. Импозантному, интеллигентному, обаятельному идеалисту. Но при том все же и человеку тщеславному, который превратил внешний антураж старинной неаполитанской чести в престижную работу и такую желанную добычу, как жена. Какой судья не является крестным отцом закона? Это не просто труд, не просто служба, это положение во власти, особенно здесь, где оно достигается карьерой, а не является наградой за службу или способности. Единственная разница между Алессандро и воротилами каморры — это богатство интеллекта. Он чересчур утонченный, чтобы стать гангстером. Но тем не менее тщеславие и стремление к власти присущи тем и другим.

Приходится признаться, что я был ослеплен харизмой Алессандро, которую я ошибочно считал набором качеств, служащих правому делу, как будто любая добродетель дается навечно. Я был наивен. Под конец я уже видел, что Алессандро всего-навсего человек, как и другие, прокладывающий себе дорогу локтями. Он разве что предпочтет тонкость шахматного игрока грубой силе громилы. Не могу припомнить ни одного разговора, где бы Алессандро не манипулировал мной, не подчинял своей воле, не принуждал. Часть вины я, конечно, должен взять на себя. Мне льстило его внимание. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: все, что я делал, было подчинено желанию обладать Луизой. В каком-то смысле я сознательно напрашивался на то, чтобы кто-то соблазнил меня.

При этой мысли меня снова разобрал смех. Ирония намного хуже глупости, смех от нее звучит неискренно. Я едва не поперхнулся. Ну прошу тебя, Луиза, приходи скорее. Единственным здоровым глазом я внимательно смотрю по сторонам. Может, она и не придет. Может, ее слова вовсе не были паролем. С другой стороны, Луиза знает, что мне в часовню не попасть, тогда зачем же она мне говорила о Караваджо? Я поднялся и заглянул за ограду часовни. Не будь я здесь прежде, то подумал бы, что внутри хранится само Средневековье. Все четыреста лет, собранные воедино.

Вновь иду к дверям в переулке. Ничего. Уже три часа. Теперь я уже чувствую, как, скользя, убегает время. Стой, сиди — все едино. Голову ломит.

Снова сажусь у часовни, свесив голову едва не ниже колен. На меня наваливается усталость. Тело мое обмякло, как у Джованны, когда она повисла у меня на руках. Невыносимое желание рухнуть, свернуться калачиком и уснуть. Резко вскидываю голову. Я должен быть настороже. Трижды глубоко вздыхаю и тру ладонью лицо. Заплывшим глазом различаю свет. Может, опухоль уже спала и глаз наконец приоткрывается.