Владимиp Югов - Человек в круге

Шмаринов, как рассказывал мне Кудрявцев (я уже был офицер, учился в Ленинграде на высших курсах политсостава), взял на себя и "мое дело" с нашумевшим к тому времени шпионом-писарем в самом штабе дивизии и, видимо, после того, как мы в комсомольском бюро подготовили на этот счет документы, отредактировал их в нужном русле.

И теперь мой добрый коллега по волейбольной площадке, сразу как-то постаревший, сошедший с лица, полковник Шмаринов встал грудью на мою защиту. Я не послушал Железновского, когда он стал уговаривать: нас просто не поймут! Ну и сиди, поворачивай! - крикнул я ему тогда. И - попер опять прямо к штабу, тому штабу, где была уйма этих придурков-охранников, этих, окруживших здания, танков. Куда я прорывался? Безумство мое было диким, смешным и глупым. И Железновский поддался ему. И даже, когда попятился назад, сказал - просто не поймут - и я все-таки пошел, он пошел за мной. Только потом, через годы, я потом-потом понял, что ему все это стоило идти с пацаном, которому когда-то все сошло с рук в противотанковом дивизионе! Он любил Лену. Он ее любил. Потому и шел.

Правда, мы шли с Железновским с большим уже отрывом. Мы шли все к штабу с еще неосознанной целью - то ли выручать женщину, в которую были оба влюблены, то ли кому-то сказать: так нельзя, так нельзя!.. А что - так нельзя? Почему - нельзя? И соображаем ли, куда прем?

Шмаринов остановил меня резко. У него всегда была сильная правая.

Он видел наше настроение. Мне показалось, что он в эту минуту больше зауважал Железновского. В мою сторону Шмаринов глядел с какой-то болью и сарказмом.

- Чижики!

Это было значительным ругательством Шмаринова. Когда мы проигрывали, он всегда говорил: "Чижики!"

Железновский опустил голову и пробурчал:

- Я же ему говорил!..

- Чижики! - Шмаринов не отпускал мою руку. - Ну вы... - Он обычно называл меня на "ты". - Вы этого не понимаете... А ты, Железновский, ты-то должен понять... Во-первых, тут все - инкогнито! Вы поняли? Вы, оба? Не вижу, что поняли. - Больно сжал мне кисть руки. - Не поняли, чижики! Следовательно, вы не ехали, вы не встречали, вы не видели аэродром, вы никуда не выезжали... Тем более, не шли никуда...

- Я не понял, о чем вы говорите. Что значит, мы не видели аэродром?

Железновский растерянно смотрел на своего шефа.

- Майор, в городе идут аресты. Вы это хотя бы знаете?

- Не врубился... - Железновский заморгал глазами. При свете луны это было видно.

- Пили, майор? - Шмаринов заскрипел голосом.

- Нет, он не пил, - заступился я за Железновского.

- Помолчи! - раздраженно прошипел Шмаринов. - Майор, ну это - чижик! - Кивнул опять на меня. - А ты... - Он, кажется, повторялся, однако он был взволнован, видел, что мы стараемся не понять его. - Вы сунетесь сейчас... Что вы придумали - не знаю. Но сразу попадете! Точнее, он попадет. - Снова кивнул на меня. - Вы Соловьева знаете? - Шмаринов обращался ко мне.

- Соловьева, Соловьева... - Я это пробормотал, ничего, собственно, не понимая.

- Майора Соловьева. Интенданта! Знаете? Ну с женой его где-то в самодеятельности пели?

- Знаю, - просветлел я умом.

- Дома у них были когда-нибудь?

Я сразу ответил, что не был. Я и в самом деле никогда там не был.

Шмаринов зашипел:

- Марш! Марш в казарму! Бегом! Бегом!

Железновский будто очнулся:

- Дмитрий Васильевич, а если...

- Никаких - "если!" - рубанул полковник рукой. - Никаких! Пусть сидит - как мышка!

Я что-то начал понимать.

- Его взяли? - спросил зловеще. - Соловьева?

- Не твоего ума дело! - оборвал меня Шмаринов. - Беги!.. Погоди... Тебе тут кое-что передали. Прочтешь - и сожги.

Я шел, а не бежал. Я всего теперь боялся. Я понимал, что мой славный партнер по волейболу в эту минуту думает и обо мне. Что-то может со мной случиться. Я до этого не раз читал: обычно-то все случается с теми, кто участвует в событиях. Я - участвовал. Я встречался, я видел, я ехал, я уже где-то, пожалуй, трепался. Значит, я - трепло. Я не оперативный работник СМЕРШа. Это главное. Я - чужой человек. Я варился в этой чаше. Потому знал. Что-то знал. И многое знал. И Шмаринов прав. Я должен бежать, а потом лежать на своей солдатской койке. Среди солдат я солдат. Я слишком далеко зашел в своей вольнице. И за это я расплачусь. Как же останется без меня мама? Что будет с братишками, если меня теперь же, тоже обвинят, заберут? Докажу ли я, певший с ней, с этой дурой, дуэтом очередную модную песенку, что я с ней ни о чем больше не говорил? Что я им скажу в ответ, если они мне станут втолковывать, как втолковывали начальнику заставы Павликову то, что они хотели ему втолковать? И этому лейтенанту, замполиту, и этим всем остальным, наверное... Они же не слушают! Они же только говорят сами! И говорят глупо, предвзято, без всякой логики!