Мария Ланг - Скандинавский детектив. Сборник

Уже после того как я ушел из студенческого клуба, метель стала постепенно затихать. Ветер немного ослабел, снег больше не валил такой сплошной стеной, как раньше. Я вышел на Йернбругатан и направился к Бринкманам. В дверях я столкнулся с фру Эллен, которая собиралась уходить. Пока я раздевался в прихожей, мы перекинулись парой фраз об ужасной метели. Потом я прокрался в комнату Ульрики. Она лежала в постели и читала. Увидев меня, она приподнялась. Ее белокурые волосы были распущены и спадали на плечи. Она не успела накраситься и была в клетчатых брюках и куртке в голубую, белую и синюю полоску.

Я сел возле нее на роскошную кровать и взял две сигареты с ночного столика. Раскурил обе и одну сунул ей в рот.

— Что читаешь?

— Рабле, — ответила она. — Точнее, рассуждения Панурга о браке.

— Это интересно?

— В конце января мне сдавать Ренессанс.

— Знаю. Но я спросил, нравится ли тебе Рабле.

— Нравится.

Но он уже ей явно разонравился. Она закрыла книгу и положила ее на ночной столик.

— И это все, что ты можешь сказать о Рабле? — ехидно спросил я. — Ведь ты будущий филолог!

— Но сейчас не семинар по истории литературы.

— А разве ты пытаешься думать только на семинарах?

Взяв книгу, я подошел к окну. Перелистал ее. Она была иллюстрирована рисунками Доре.

— С какой ноги ты сегодня встал? — спросила она, по-прежнему лежа в постели.

— Не помню. И во всем наверняка виновата эта проклятая метель.

Я отвел взгляд от книги и стал смотреть в окно на университетский парк. По полярному ландшафту, окружавшему Эрика Густава Гейера, ковыляла фру Эллен. А Гейер стоял, заложив руки за спину, прямой и невозмутимый, как всегда. Только на голове у него появилась белая шляпа.

— Иди садись, — сказала Ульрика. — Ты что, прирос к окну?

— Где старик? — спросил я.

Все пространство между университетом и Густавианумом превратилось в бескрайнюю белую пустыню. Среди этой бескрайней белой пустыни фру Эллен казалась маленькой черной точкой. Она двигалась в направлении на юго-восток. Еще несколько секунд — и она исчезнет.

— Я не люблю, когда ты называешь папу «стариком»!

— Ты сама так его называешь.

— Я — совсем другое дело.

Я положил книгу на ночной столик и сел рядом. Она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

— Где старик? — упрямо спросил я.

— В Юридикуме, — ответила она и поцеловала меня. Я поцеловал ее. Она прижималась ко мне все сильнее.

— Он не вернется раньше полудня, — сказала она.

— Мне бы не хотелось, чтобы старик вдруг ввалился сюда, когда я лежу в постели с его дочерью, — сказал я. — В отличие от тебя я еще сохранил способность смущаться.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Неужели ты не слышишь, как нелепо это звучит? — возмутился я.

Но Ульрика была упряма.

— Я еще не уверен, — сказал я.

Но что проку в словах?

Прошло больше часа, пора было подумать и о желудке. Ульрика приготовила яичницу с ветчиной, поджарила хлеб и сварила большой кофейник крепкого черного кофе. Мы сидели в библиотеке, ели и слушали музыку. На проигрывателе медленно кружился диск Яначека.

— Старик, конечно, убежден, что Манфреда отравил Герман Хофштедтер, — сказала Ульрика, порхавшая по комнате в черно-белой пижаме. — Он все утро висел на телефоне. Болтал со стариком Юханом, и с Эриком Бергреном, и с тем парнем из Лунда… Как его зовут?

— Йоста Петерсен, — сказал я.

— Он просто ожил и воспрянул духом, — продолжала она. — Только притворяется, что ему жалко Манфреда. А на самом деле благодаря этой «ужасной истории» он помолодел на десять лет! Честное слово…

— А мама, разумеется, считает, что Манфреда убил Хилдинг Улин? — спросил я.

— Ты абсолютно прав. Кстати, всех тех, кто сидел вместе с Манфредом, когда его Отравили, сегодня собирают на какой-то следственный эксперимент в «Альму». И там же всех допросят.

— Я тоже был во вторник в «Альме». Где-то около полудня. Но не заметил ничего подозрительного. — Я отпил глоток кофе. — Кому могла понадобиться смерть Манфреда Лундберга?

— Кому-то, видимо, понадобилась, — фыркнула Ульрика. — И это может быть любой из них. Ведь все они метят на профессорскую кафедру.

— А как ты думаешь?

— Я вообще ничего не думаю. И ничего не могу думать, потому что ничего не знаю… Я знаю лишь, что на моих глазах Манфред переселился в лучший мир. Знаю, что я, как и все остальные, считал причиной его смерти больное сердце. И ни у кого не было никаких оснований сомневаться в этом. Ведь харофин вызывает паралич сердца или что-то в этом духе.