Андерс Рослунд: Возмездие Эдварда Финнигана

Микрофон затрещал, когда Джон заговорил в него слишком громко:

— Ты что, не понял? Мы не будем играть, пока ты не уйдешь.

Мужчина попятился на шаг, пошатнулся, он уже не прижимался к женщине. Снова обретя равновесие, он обернулся к сцене и к Джону и поднял вверх средний палец. И так стоял, ничего не говоря и не двигаясь.

Кто-то предпочел уйти с танцпола.

Кто-то склонился к партнеру и зашептал что-то на ухо.

Но были и те, кто нетерпеливо захлопал: играй же, мы хотим танцевать.

Держа палец вверх, мужчина стал пробираться между парами, направляясь к сцене, к Джону.

Откуда-то сзади донесся голос Ленни: «Наплюй, Джон, подожди, пока с ним разберутся охранники», а Джина вздохнула: «Да ладно, пусть уж, раз он так нарезался», даже их басист, всегда молчаливый, на этот раз вмешался: «Зря ты, завтра придет другой такой же».

Джон слышал их.

И не слышал.

Пьяный тип стоял внизу у сцены и лыбился, тяжело дыша, его лицо было примерно на уровне талии Джона. Он все еще держал вверх палец, а другой рукой сложил из большого и указательного пальцев кольцо, встретился с Джоном взглядом и медленно ввел торчавший палец в кольцо, два раза, три.

— Я танцую с кем хочу.

У кого-то упала вилка.

Может, это затрещало в динамике?

Джон никого не замечал. И потом ему некому будет об этом рассказать. В этот самый миг он сосредоточился на счете. Это-то он умел! Если я буду просто считать, эта чертова ярость стихнет, я успокоюсь.

Он научился этому.

Не драться.

Никогда больше не драться.

Джон посмотрел вниз на этого ухмыляющегося, на его пальцы и провел рукой по волосам, которых уже не почти осталось, стараясь заправить их за уши — он так всегда поступал, когда беспокойство и страх подтачивали самообладание. Он увидел лицо шестнадцатилетней Элизабет и лицо Хелены, которой было тридцать семь, а потом посмотрел на женщину, разгоряченную от танцев, теперь она стояла чуть поодаль, спокойно, не шевелясь, затем перевел взгляд на руки пьяного — которыми он ее лапал, — и внутри него все вдруг словно взорвалось, все эти годы бесконечного счета, все чертовы годы, когда он сдерживал ярость, рвавшуюся из груди, пытаясь заснуть. Не сознавая, что делает, Джон поднял ногу и изо всей силы, накопившейся за годы, саданул прямо в эту ухмылку; а потом он почти ничего не слышал — ни суматохи, ни возмущенных выкриков обступивших его людей.

Это было очень красивое утро, Стокгольм вдали был окутан легкой дымкой, солнце лилось с небес, клубы пара плясали над водой. Оставалось еще полчаса, а потом — причал, город, дом.

Джон смотрел в иллюминатор. Огромный паром медленно скользил по фарватеру, несколько узлов, не больше, волны, расходившиеся от носа корабля, были мягкими, словно от маленького суденышка.

Ночь была долгая. Он устал, попытался прилечь после четырех, но не смог заснуть, так уже иногда случалось: недавние события переплетались с тем, что было раньше. Болели глаза, болел лоб, болело все тело. Он чувствовал резь в глазах, боль сжимала лоб, все тело болело. Джон был напуган. Давненько он так не психовал, давно наступили так называемые будни, когда рядом спала Хелена, а Оскар сопел в кроватке в соседней комнате. У них была своя жизнь, своя квартира — пусть тесноватая, но своя, иногда казалось, что ничего другого и не было, что все забыто.

Из окна сквозило. В каюте было прохладно, как всегда в январе. Два вечера на борту, приличное вознаграждение, отдельная каюта и бесплатная еда — вполне достаточно, и работа сносная. Танцевальная музыка и подвыпившие участники конференций; постепенно Джон научился с ними управляться, как-никак он теперь отец семейства, и постоянный заработок почти что возмещал то мучительное, что на него иной раз накатывало прямо на сцене, посреди песни: желание плюнуть на все эти потные смеющиеся пары внизу на танцполе, побыть одному, онеметь и застыть. Он пнул его прямо в лицо.

Джон моргнул, до боли сжал веки, а потом снова открыл глаза. Приближавшийся Стокгольм вырисовывался очертаниями Сёдермальма, словно стекающими на набережную Страндгордскайен.

Этого не должно было случиться.

Нельзя было драться!

Но чертов мерзавец держал руку у самой ее юбки и прижимался, а когда она попыталась увернуться, его рука оказалась на ее бедре. Джон одернул наглеца, и люди перестали танцевать, а когда этот тип отпустил ее, ухмыльнулся и встал совсем рядом, то Джон словно перестал быть собой, ему казалось, что он смотрит на все со стороны, что ярость эта — не его.