Арнальд Индридасон - Каменный мешок

— Кто-нибудь хватился Грима? — спросила Элинборг.

— Мама вычистила дом до блеска, не осталось ни крошки на полу, ни паутины за дверью. А четыре дня спустя сообщила в полицию, что муж отправился по делам на восток, к Доильному водопаду, пешком через Пещерную пустошь, [63] Пещерная пустошь ( исл. Hellisheiði) — пустошь к юго-востоку от Рейкьявика, основной перевал на дороге из Рейкьявика к Доильному водопаду. и только она его и видела. Никто так и не узнал, что она была беременна — во всяком случае, никто не стал ее про это спрашивать. Округа выслала на пустошь поисковые партии, но, как вы понимаете, Грима не нашли.

— Но по какой же надобности он отправился на Доильный водопад?

— А маме и на этот вопрос не пришлось отвечать, — сказала Миккелина. — Никто не подумал полюбопытствовать даже, каким точно маршрутом Грим намеревался идти туда. Кому он был нужен, бывший заключенный, вор? Кому интересно, за каким именно чертом его понесло на Доильный водопад? Всем было наплевать. А у полиции и без того забот хватало — в тот день, когда мама падала заявление об исчезновении Грима, американские солдаты застрелили исландца, и все силы были брошены на расследование этого инцидента.

Миккелина грустно улыбнулась:

— Прошло несколько дней. Потом — несколько недель. Никто за ним не пришел. Никто его не хватился. Его вычеркнули. Выкинули. Забыли. Самая обыкновенная история в Исландии — кто-то пропал без вести. Тоже мне, новость. Кому какое дело.

Она тяжело вздохнула:

— Но больше всего мама плакала по Симону.

Когда все было кончено, в доме наступила странная, необычная тишина.

Мама долго сидела за кухонным столом, мокрая до нитки — такой был ужасный ливень, — и смотрела прямо перед собой, на свои измазанные грязью руки, и не обращала на детей ни малейшего внимания. Миккелина сидела рядом и гладила маму по плечу. Томас прятался в спальне и выходить не желал. Симон стоял у окна, смотрел наружу, в дождь. По его щекам текли слезы. Смотрел то на маму с Миккелиной за столом, то снова в окно, где, если прищуриться, можно было вдали различить кусты смородины. А потом повернулся и вышел вон.

Он тоже насквозь промок и продрог, его трясло. Он дошел до смородиновых кустов, встал рядом и стал гладить голые ветви. Поднял глаза горе, навстречу дождю. Небо было чернее черного, где-то вдалеке слышались раскаты грома.

— Я знаю, — сказал Симон. — Ничем другим кончиться не могло.

Он замолчал и опустил голову на грудь. Капли дождя барабанили ему по шее.

— Все было так ужасно, так тяжело. Так тяжело, так плохо, так долго. Ну почему он был таким? Я не знаю. Ну почему я должен был его убить? Я не знаю.

— С кем ты разговариваешь, Симон? — спросила мама; она незаметно подошла к нему сзади и обняла.

— Я убийца, — произнес Симон. — Я его убил.

— Кто это сказал? Только не я, Симон! В моих глазах ты не убийца. И я — тоже не убийца. Ни в коем случае. Может, так ему на роду было написано. Говорят, каждый сам кузнец своего счастья. Вот что Грим себе выковал. Мы тут ни при чем. Худшее, что может случиться теперь, когда он мертв, — это если ты будешь винить себя.

— Но я же его убил, мама.

— Потому только, что не мог поступить иначе. Просто не мог. Понимаешь, Симон?

— Но мне так плохо! Мне так больно!

— Я знаю, Симон. Я знаю.

— Мне так больно.

Она посмотрела на кусты смородины.

— Осенью на кустах созреют ягоды, и все успокоится. Все будет в порядке. Слышишь меня, Симон? Все будет в порядке.

Двери в дом отворились, и в фойе вошел человек, на вид лет семидесяти с небольшим, сутулый, седовласый, лысоватый, с приятным, улыбающимся лицом. Одет в плотный вышитый свитер и серые штаны. Его сопровождал сотрудник учреждения, он знал, что к этому пациенту посетители, и проводил старика в гостиную.

Эрленд и Элинборг встали, Миккелина вышла ему навстречу и обняла. Старик улыбнулся ей. Лицо — как у маленького мальчика, который так рад видеть маму.

— Миккелина! — воскликнул он.

Какой странный голос! Как будто ему лет десять.

— Привет, Симон, — сказала Миккелина. — Я сегодня не одна, а с гостями. Вот, познакомься — это Элинборг, а это Эрленд.

— Меня зовут Симон, — представился старик, пожимая полицейским руки. — А Миккелина моя сестра.

Эрленд и Элинборг кивнули.

— Симону здесь очень хорошо, он счастлив, — обратилась к своим спутникам Миккелина. — Мы про себя не можем этого сказать, никогда не могли, а вот Симон — может. И это самое главное. Все остальное не имеет ни малейшего значения.