Виктор Пронин - Купите девочку

– Куда же они подевались?

– Знаешь, они все почему-то умирали.

– Съедали, наверное, что-нибудь плохое?

– Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить – дает возможность милиции найти голову того, руку другого, ногу третьего... Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! – Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев, и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот, выпив одним глотком.

– Будем, – согласился Пафнутьев. – А он тебе не мешает жить? Не мешает радоваться весне, солнцу, пробуждающейся после зимней спячки природе?

– Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше – он мне очень помогает. Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.

– В чем же она выражается?

– Жить дает.

– Да на такого человека молиться надо! – воскликнул Пафнутьев.

– Молюсь.

– Ну что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.

– Не доложишь, – тихо, но твердо проговорил Халандовский. – Вашего брата он не принимает.

– Примет.

– Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.

– Тогда придется его банк брать штурмом.

– Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.

– А танки, самолеты?

– Предусмотрено, – сказал Халандовский без улыбки. – Предусмотрено, Паша.

– Даже так, – озадаченно проговорил Пафнутьев. – А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?

– Возникает.

– Так вот откуда появилась рука в холодильнике...

– Не понял?

– Да это я так, с собой беседую.

– С собой можно, – кивнул Халандовский. – Это безопасней.

– А с тобой?

– И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.

– Врешь, – с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. – Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.

– Спасибо, Паша, – Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. – Спасибо, – повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнув слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.

Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Пафнутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания.

– Сними наручники, – сказал Пафнутьев конвоиру.

– А мне и с ними неплохо, – произнес старик.

– Сними, – повторил Пафнутьев. – И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного.

Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным – несмотря на то что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.

– Садитесь, Сергей Степанович, – сказал он, показывая на стул у стены.

– Спасибо, постою.

– Долго стоять придется.

– Не привыкать.

Пафнутьев молча поднялся, подошел к старику и, взяв его за руку, чуть ли не силой подволок к стулу, усадил, надавив на плечи. Вернувшись к столу, увидел, что старик опять стоит, заведя руки за спину. Смотрел он все так же в окно, будто видеть следователя у него не было никаких сил.

– Так, – Пафнутьев выдвинул ящик стола, вынул оттуда руку, найденную в холодильнике, и положил на стол. Он долго думал, как бы расшевелить старика, заставить хоть что-нибудь сказать, и в конце концов принял решение, может быть, не слишком гуманное, но действенное. Сходив к медэксперту, взял у него руку, которую тот для сохранности обработал какими-то своими растворами.

В кабинете некоторое время стояло молчание. Пафнутьев, сложив руки на столе, смотрел на Чувьюрова сонным своим равнодушным взглядом, а старик, продолжая упорствовать, уставился в окно, на весеннюю капель. Его задержали, когда еще стоял мороз, и оттепель он видел уже из кабинета Шаланды, а теперь вот из этого кабинета. Пафнутьев его не торопил вовсе не потому, что отыгрывал какой-то свой хитрый прием, он понимал, что старик должен сам созреть, что именно неспешность действует на него сильнее всего.