Виктор Пронин - Остров

Возбуждение первых дней, вызванное необычностью происшедшего, постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Некоторый душевный подъем поддерживался голодом, но после того, как пришли несколько отрядов лыжников с продуктами, осталось лишь ожидание.

Гена в то утро проснулся рано, долго вздыхал, потом, не выдержав, вышел в коридор. Здесь было светло. Вчера открыли несколько окон, и через них проникал зыбкий, холодный свет утра. Гена протиснулся в тамбур, по узкой железной лестнице поднялся на крышу. Пальцы прилипали к металлическим ступенькам, и пар изо рта тоже обволакивал эти железные прутья, покрывая их нежным белесым налетом.

– Ух ты, черт! – невольно воскликнул Гена, распрямившись. – Мать твою за ногу!

То, что он увидел, настолько ошарашило его, что он, не чувствуя мороза, несколько минут стоял, не двигаясь. Вокруг, до самого горизонта простиралась стерильно-чистая, розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие лиловые сопки. Солнце стояло уже довольно высоко, и от обилия чистого розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, а может, попросту от мороза глаза у Гены подернулись слезами.

– Ах ты, мать твою за ногу, – повторил он, но уже протяжно, с восхищением и в то же время с неверием в то, что он видел. Он посмотрел на дорожку над составом, которая странно обрывалась среди снежных заносов, взглядом дошел до последнего вагона, скользнул по поверхности снега и только тогда увидел то, что должен был увидеть с самого начала – темную точку километрах в пяти. От нее шла вверх и опускалась крутая струя снега. На фоне неба она казалась маленькой розовой радугой, живой и трепещущей.

Шел ротор.

Он медленно, но неумолимо приближался, отбрасывая далеко в сторону тонны снега и оставляя за собой глубокую траншею в снегу. На дне траншеи лежали свободные, долгожданные рельсы. Снежная радуга становилась все ближе, круче, мощнее.

Пробормотав что-то нечленораздельное, Гена, скользя расползающимися ногами по покатой крыше, подбежал к норе, нырнул в нее и свалился в вагон.

– Подъем! – заорал он еще в тамбуре. – Подъем! Ротор! Все наверх! Ротор идет!

И радостные, неверящие, сомневающиеся голоса заглушили все, что говорил Гена, что он объяснял – его не слушали. Да и что он мог добавить к тому, что уже сказал? Через несколько минут наверх высыпали все пассажиры. Они появлялись словно из ничего. Всего две-три минуты назад здесь была пустая равнина, и вот уже на снегу стоят несколько сот человек. Обнимались, целовались и плакали люди, которые еще неделю назад не были даже знакомы друг с другом. Гортанно орала армянская строительная бригада, сверкали золотыми зубами и белками глаз цыгане, радуясь, как дети – легко, беззаботно, так, словно произошло событие, которое навсегда избавило их от всех лишений и невзгод, словно достигли они наконец цели, к которой шли не один год, не один век.

– Если по глотку и одним мужикам, то хватит, – сказал Гена и во главе растущей на глазах толпы, обнажив в улыбке крепкие прокуренные зубы, направился к своему вагону. Постепенно к нему примыкали все новые и новые мужички, и вот уже перед лестницей в вагон выстроилась очередь. А кто догадливей, бросились к своим вагонам и примчались к Генкиной каюте через тамбуры и узкие, не приспособленные к бегу коридоры. Два добровольца взялись помогать Гене. Словно проверяя масло в моторе, он сначала опустил в канистру палочку, посмотрел, какая часть ее намокла, пошевелил губами, глядя в потолок, и повернулся к напряженно ожидающим лицам.

И улыбнулся.

И будто одна общая улыбка пробежала по вагону. Гена улыбнулся, чуть раздвинув губы, ему ответили улыбками пошире, в середине очереди, почувствовав, что все идет отлично, улыбнулись широко и радостно, а в тамбуре уже слышался полновесный смех.

– Ну, за освобождение!

А когда все снова поднялись на крышу, радуга стала намного ближе, крупнее и из розовой превратилась в белую. Но ждать все-таки было еще долго, и те, что спускались вниз отогреться, а потом снова поднимались на крышу, видели – ротор становился все ближе и крупнее. Наслаждение было уже в том, что он продвигался как бы скачками, и каждый, поднимаясь на крышу в очередной раз, чувствовал себя все ближе к празднику. Так, наверно, бывало со всеми в детстве – ты ложился спать пораньше, чтобы быстрее наступил праздник.

И, наконец, буферы ротора и состава соприкоснулись, вагоны вздрогнули, между ними шевельнулся и осел снег.