Виктор Пронин - Остров

– А ты, кажется, не прочь взять меня в плен?

Сашка опять запустил громадную свою пятерню в ее волосы и, заведя руку за голову, притянул к себе. В конце коридора грохнула дверь. Дина хотела было высвободиться, но Сашка удержал ее.

– Плевать, – сказал он. – Кому-то душно стало. Слушай, а тебе в любви никто не признавался? Мне почему-то кажется, что даже не знаешь, что это такое, – Сашка не мог обойтись хотя бы без малой доли хамства. Ему казалось, что грубость делала разговор серьезным, обязывающим. А вежливость – это так, приятный дым. Развеется – и нет ничего. Он заметил, что вежливый разговор обязательно получится холодным, отчужденным. А грубость, сказанная в глаза, – лучший способ показать расположение. Сашка никогда не извинялся, считая это признаком окончательного разрыва. Но, поскольку потребность в извинении время от времени возникала, у него выработался своеобразный ритуал. Он подходил к парню, хлопал его по плечу, говорил: «Ну ладно, проехали, забудем». И, попросив сигаретку, уходил. Отношения считались восстановленными.

– Куда едешь? – спросила Дина.

– Буюклы. Леспромхоз. Кореша позвали.

– А до этого где был?

– Сайру ловил.

– Давно на Острове?

– Лет восемь... После армии с ребятами приехал. Теперь двое нас здесь осталось. Сначала и я быстро умотал, но вернулся.

– Почему?

– Пресно показалось на материке после Острова. Как на траву перешел после шашлыков. Пресно.

– А здесь много соли?

– Выйди наверх, посмотри.

Скосив глаза вниз, Сашка увидел, что Дина раздумчиво водит пальцем по рубцам его свитера. И в этом, почти ничего не значащем жесте он вдруг ощутил и слабость женщины, и свою силу, и необходимость защитить ее от какой-то смутной опасности. Ему показалось, что только он может защитить, а другие и сами не прочь воспользоваться ее слабостью. Не колеблясь больше, он взял ее лицо в ладони, повернул к себе и посмотрел в глаза, будто хотел найти подтверждение своего ощущения. А когда наклонился, чтобы поцеловать ее, почувствовал на плечах ее руки.

– Сдавайся, – сказал он.

САШКА. Сдавайся, сказал я. Она ничего не ответила. Только уж очень испытующе посмотрела на меня, словно решала, стоит ли мне доверять. А потом кивнула. Ладно, мол, сдаюсь, если тебе этого хочется, но посмотрим, что ты дальше будешь делать. Уж больно торжественно она обставила все это. И не сказала ничего, и слова никакого не потребовала, обещания или чего там еще, что полагается в таких случаях... А получилось, что я вроде того что ответственность на себя принял.

Лет двадцать назад, помню, мне батя велосипед купил, но ездить на нем я не умел. Так, кой-как, на чужих, задрипанных, трехколесных... А тут стоит – ободья никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапинки. И рама незалапанная, и шины незаезженные... Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю. Пальцем трону и опять смотрю. Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, что если сесть на него, то носиться можно по всей земле и никто не угонится за тобой, и вообще...

С тех пор самый счастливый мой сон – я, пацан, в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, припаянными к рулю, еду по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, кустами. Трава по сторонам, козы пасутся на цепях, петухи на заборах орут как полоумные. А батя, живой еще, что-то кричит мне, смеется, рукой машет, а я будто лечу над этой тропинкой...

Видел я этот сон раза три, не больше. И как начнется, я уже знаю, что дальше будет, знаю, что на тропинке увижу, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется, и что он крикнет мне, тоже знаю. И такое от всего этого ощущения, что даже сравнить ни с чем. И сейчас у меня было примерно такое же настроение.

Что получается... В школе, в книгах, в плакатах на любом заборе тебе все время талдычат про какие-то высокие чувства, а ты между тем очень даже запросто убеждаешься, что все это блажь. Ну в самом деле, когда жизнь твоя порезана командировками, рейсами, путинами, когда люди, и женского пола в том числе, мелькают перед тобой, как карты в колоде... Так ли уж важно, дама это, шестерка, туз – рубашка-то у всех одинакова. Пестренькая, маскировочная рубашечка.

Ну, хорошо тебе с человеком, ну, переспал ты с ним, по душам поговорил, а утром-то тебя грузовик ждет. И гудят синим огнем в его крытом кузове три паяльные лампы, чтоб не замерзнуть по дороге. А ты кутаешься поплотнее в куртку из чертовой кожи, чтоб подольше сохранить тепло того человека, которого оставляешь в кровати, натягиваешь шапку на ходу и уже из машины посылаешь мерзлый поцелуй неясной тени в окне. А к обеду ни тебе тепла, ни воспоминаний. К обеду только дрожь в руках, да морда в испарине.