Аркадий Адамов - Злым ветром (Инспектор Лосев - 1)

Кузьмич снова вздыхает и на секунду задумывается. Мы тоже молчим. Я борюсь с подступающим кашлем.

- Так вот, - заключает Кузьмич. - Теперь понимаете, что нам надо искать по этой версии? - И сам же отвечает: - Повторность билетов на одном и том же вокзале. И в определенные, нам уже известные дни. Вот что. И еще. Этот артист может появиться, в любой момент. У него график свой. И к этому надо быть готовым.

Он умолкает и смотрит на часы. Половина одиннадцатого. Я просто не заметил, как пролетело время.

- Все, - объявляет Кузьмич. - Здорово засиделись, однако.

Мы встаем, с шумом отодвигая стулья.

- Лосев, - сурово обращается ко мне Кузьмич, - завтра на работу не являйся. Дома побудь. Пусть там Елена Георгиевна меры примет. Мне больные сотрудники не нужны. Тут и здоровые еле справляются.

- Что вы, Федор Кузьмич, - пытаюсь протестовать я. - Чего мне дома делать? Я совершенно...

- Ладно, ладно. Сказал - значит, все.

- А вдруг завтра...

- Ничего. Как-нибудь и без тебя справимся.

- Федор Кузьмич, да я за одну ночь поправлюсь. Вот увидите.

- И видеть не желаю.

Он совершенно непреклонен. А я при мысли, что именно завтра этот артист может появиться в Москве и операция пройдет без меня, готов выть от злости. Столько сил вложить в это дело и в самый важный момент выйти из игры!

Но чувства мои, конечно, сложнее и глубже, чем эти доводы, которые я сам себе сейчас сгоряча привожу. Особенность нашей работы заключается еще и в том, что она не просто увлекательна. Увлекательных занятий много. Но распутывание преступления, особенно сложного и опасного, включает в себя столько чувств и переживаний, как никакая другая работа. Тут я убежден. Вас ведет вперед не только, даже не столько сама тайна преступления, но возмущенное чувство справедливости. Кара должна настигнуть преступника непременно, во что бы то ни стало, справедливая и суровая кара закона. Нельзя прощать такое. Эта, казалось бы, прописная истина становится вашей верой, вашим убеждением, вашим прямым и святым долгом, вашей совестью. И хотя я понимаю, что и без меня все свершится как надо, я не могу оставаться в стороне, это выше моих сил, слишком много горьких впечатлений связано у меня с этим делом, слишком много переживаний.

И тогда я прибегаю к последнему средству.

- Федор Кузьмич, - говорю, - вы сами предупредили, что сейчас Мушанский особенно опасен. Ведь так?

- Ну предупредил. И что?

- Так вот. Я должен немедленно повидать Варю. Завтра же. Ее надо подготовить. Он же ей должен позвонить. Или еще хуже. Он может неожиданно к ней явиться. Что тогда?

- М-да... - Кузьмич задумывается.

- Разрешите мне...

- Не разрешаю, - резко говорит Кузьмич. - К ней поедет... Ну вот хотя бы Откаленко.

- Но ведь...

К нашему разговору уже давно прислушиваются Игорь и оба его оперативника.

Игорь усмехается и поучительно говорит:

- Ревность - плохое чувство, Лосев. До добра не доводит. Кстати, проверю твой вкус.

И впервые, кажется, я не нахожу достойного ответа.

Кузьмич прихватывает меня с собой в машину. Всю дорогу я угрюмо молчу. Дома мама сует мне градусник. Ничего особенного, тридцать семь и шесть. Тоже мне температура! Тем не менее я раньше обычного укладываюсь спать, предварительно проглотив под маминым наблюдением лошадиную дозу всяких снадобий. А вдобавок, уже тайком от нее и с благословения отца, который при этом опасливо поглядывает на дверь, полстакана коньяка. На него у меня главные надежды, между прочим.

Утром я просыпаюсь с абсолютно свежей головой и холодным как лед лбом. Градусник показывает температуру даже ниже нормальной. Папа тихо посмеивается и, когда мы остаемся одни, заговорщически понизив голос, произносит:

- Кажется, мы с тобой вчера переборщили. Ты не находишь?

В половине десятого я хватаюсь за телефон и бодро докладываю:

- Федор Кузьмич, я здоров. Разрешите явиться. Абсолютно здоров, честное слово. Можете спросить у моих.

Несколько мгновений Кузьмич подозрительно молчит и... разрешает.

В этот день, однако, ничего не происходит. Мы работаем в районе Красносельской. Метод уже вам известен, как и вся муторность и сложность этого дела: процедить, словно через сито, десятки домов, тысячи квартир и их жильцов. Никому такой работы не пожелаю. Я уверен, что если описать каждый наш шаг, каждую встречу и всех людей, с которыми мы беседуем и о которых собираем сведения, то читать это будет невозможно, умрешь с тоски. А каково же нам?

И конечно, ничего интересного за весь этот день не попадается. Нас не покидает ощущение, что мы работаем впустую. С другой стороны, мы уже имеем целых три точки, где Мушанский непременно появится, как только приедет в Москву. Мало нам их, что ли? Волк, можно сказать, зафлажкован уже, остается только ждать. Казалось бы, зачем нам эта новая изнурительная работа? И все-таки мы ее делаем, причем с максимальной добросовестностью. Ибо каждую, даже самую слабую версию надо отработать, чтобы затем со спокойной совестью отбросить. Таков еще один закон нашей работы. Никакой романтики он ей, как вы понимаете, не прибавляет. Даже наоборот. Но это непреложный закон.