Бернхард Шлинк - Обман Зельба

В сентябре в Верховном суде земли Баден-Вюртемберг в Карлсруэ состоялся суд над Хельмутом Лемке, Рихардом Инго Пешкалеком и Бертрамом Монхоффом, так называемый Кэфертальский процесс над террористами. Пресса осталась вполне довольна — быстрыми и эффективными действиями полиции при расследовании, динамичным судебным процессом и признательными показаниями подсудимых. Лемке, признавая свою вину и выражая раскаяние, сохранял чувство собственного достоинства, Монхофф проявлял по-детски наивное рвение в выражении готовности сотрудничать с судебными органами. Только Пешкалек путался в показаниях. Он настаивал на том, что не имеет никакого отношения к смерти Вендта, что не встречался с Вендтом в Виблингене и что у него никогда не было пистолета, пока на одном из заседаний не грянуло сенсационное сообщение о том, что пистолет был найден во время ремонтно-восстановительных работ на Бёкштрассе в тайнике, устроенном в кирпичной кладке брандмауэра, который примыкал к его квартире. Когда он после этого озвучил свою версию о несчастном случае, она не убедила суд, хотя судебно-медицинская экспертиза действительно не исключала, что смерть наступила не в результате пулевого ранения, а от падения. Пешкалек получил двенадцать лет, Лемке десять, а Монхофф восемь. Приговором пресса тоже осталась довольна. Известный автор передовиц «Франкфуртер альгемайне цайтунг» расхваливал «знаковую инициативу» правового государства, возведенные им мосты для раскаявшихся террористов — золотые и в то же время тернистые.

Я не поехал в Карслсруэ. Судебные разбирательства, так же как хирургические операции, богослужения и межполовые контакты, относятся к тем событиям, в которых я либо участвую, либо отсутствую. Я ничего не имею против открытости судов. Но я бы чувствовал себя вуайеристом.

Когда процесс закончился, позвонил Нэгельсбах:

— Это последние теплые вечера в нынешнем сезоне, когда можно сидеть на воздухе. Вы не заглянете к нам?

Мы сидели под грушей и говорили на разные малозначащие темы. Кто, где и как провел отпуск — они в горах, а я у моря, — их так же мало интересовало, как и меня.

— Как поживает Леонора Зальгер? — спросила вдруг фрау Нэгельсбах.

— Мне все еще не разрешают ее навещать. Но я на днях говорил по телефону с Эберляйном, которого после завершения Кэфертальского процесса реабилитировали и даже восстановили в должности заведующего больницей. Он пока еще не знает, когда ее выпишут, но уверен, что она поправится, сможет закончить учебу и будет жить нормальной жизнью.

— Решайтесь, господин Зельб! Если вы сейчас не устраните все недомолвки между вами и моим мужем, вы уже не устраните их никогда.

— Рени… — укоризненно произнес Нэгельсбах. — Я считаю…

— И к тебе это тоже относится.

Мы с ним смущенно переглянулись. Разумеется, фрау Нэгельсбах была права. Фрау Нэгельсбах всегда права. Но мы с ним оба подумали одно и то же: не поздно ли?

Я собрался с духом и начал первым:

— Вы знали, что с Лео?

— Она вела себя очень странно. На допросах она часто сидела с отсутствующим видом, как будто не видела и не слышала нас, а то вдруг начинала перескакивать с пятого на десятое и говорила не переставая. Потом нам опять приходилось биться с ней за каждую фразу, за каждое слово. Равитц сразу сказал: «Да она чокнутая». И что ее защитник будет полным идиотом, если ее осудят. Потому он и смеялся, когда вы собрались вытаскивать ее из тюрьмы. У остальных, в том числе и у меня, не было этой уверенности. — Он помедлил. Но потом тоже собрался с духом. — А как обстоит дело с материалом Пешкалека? Он у вас или все же сгорел?

— Зельб, обманутый обманщик? Это как раз вписалось бы в общую картину: Лемке и Пешкалек обманули Лео и ее друзей, полиция и прокуратура обманули суд (а может, суд даже подыграл и принял участие в обмане), а обманутая общественность чествует своих обманщиков. Есть ли вообще эти боевые отравляющие вещества в Фирнхайме — немецкие, американские, с Первой, Второй или какой там еще войны?

Нэгельсбах смотрел на меня с неприязнью. Потом так же неприязненно посмотрел на свою жену.

— Вот видишь — ничего он не собирается «устранять», у него только одно желание: ужалить меня побольнее. — Он опять перевел на меня свой враждебный взгляд. — Я тоже не люблю всякое шахермахерство, и мне с самого начала и до конца было муторно от Кэфертальского процесса. То же самое я могу сказать и о других. Но мы попытались сделать все, что только от нас зависело. А вы… Вы сначала хитростью вытащили из петли свою голову, а потом и голову фрау Зальгер. Может быть, ее и в самом деле бы не осудили. Но все равно — явная выгода для нее налицо: она добровольно отправилась в больницу и так же спокойно может ее покинуть; это лучше, чем если бы ее туда отправил судья, вдобавок вы избавили ее от участия в судебном процессе. Поздравляю, господин Зельб! И как вы себя при этом чувствуете? Вы считаете, что общие правила на вас не распространяются? Тогда вы обманываете прежде всего сами себя — еще хуже, чем других. Нет, Рени, — сказал он жене, истолковав ее взгляд как призыв к смягчению критики, — я должен это высказать. Вот полюбуйся на него, удачливого обманщика, который свой обман ставит выше обмана полиции. Вы хотите сказать, что обвинительный приговор пал на невиновных? И отрицаете, что вы вместе с фрау Зальгер тоже должны были бы оказаться на скамье подсудимых, и не знаю, как ей, а лично вам тоже полагался бы обвинительный приговор?