Полина Дашкова - Точка невозврата

Свидание состоялось. Утром он сказал ей, что вовсе ее не любит, просто от нее хорошо пахло. «От тебя пахнет, как от Ванды, теми же духами». Он любил какую-то Ванду. Фани так сильно любила его, что даже не ревновала. Ее растрогало, что он, такой наивный, принял запах мыла за духи.

Расставшись с Микой, она одиноко, бесцельно бродила по городу. Ее семья, родители, братья, сестры еще в 1911-м эмигрировали в Америку. Она не знала, куда себя деть, что делать, хотела закутаться в шаль, но шали не было, остался только душистый обмылок, и больше никакого имущества. Она решила отправиться в Москву, к своим подругам каторжанкам.

Когда разговор закончился и Фани увели в камеру, в кабинет к Петерсу заглянул тов. Луначарский. Петерс поделился с ним, рассказал о шали и обмылке, упоминул Гарского.

– Тебе жалко ее? – сурово спросил Луначарский.

– Как мужчине и как человеку, конечно, жалко, – ответил Петерс, – но как большевику она мне отвратительна.

На следующее утро, 2 сентября, Свердлов собрал Президиум ВЦИК, вызвал Петерса.

Сохранился протокол заседания. Петерс доложил, что появились новые данные, будет проведен следственный эксперимент, дактилоскопическая экспертиза. Свердлов согласился. Следствие нужно продолжить, однако с Каплан придется решать сегодня.

Свердлов: «В деле есть ее признание? Есть. Товарищи, вношу предложение – гражданку Каплан за совершенное ею преступление расстрелять сегодня ».

Петерс: «Признание не может служить доказательством вины» .

На этой фразе протокол обрывается.

В дневнике Петерс пишет: «Когда ее уводили, я не знал, что мне делать – стрелять в своих товарищей, убить ее или самому застрелиться».

По отзывам современников и поздних исследователей, Яков Петерс был беспощадным, циничным злодеем. Однако вот, оказывается, что то живое осталось в нем. Жалость, стыд, раскаяние. После расстрела Каплан он пережил тяжелый запой.

Часы показывали половину третьего ночи. За стенкой было все так же тихо, и, наверное, следовало лечь спать. Но я понимала, что не усну, пока не узнаю, кто такой этот Гарский. В моем ноуте, в книгах и распечатках, которые у меня имелись, о нем не было ни слова. Я встала, спокойно выкурила сигарету на балконе и лишь потом оглядела комнату.

Никаких новых бумаг не было. Я перерыла содержимое прикроватных тумбочек, заглянула в свои сумки, в сейф, в мини-бар.

– Мерзавец, так нельзя поступать, знает же, что не усну! Все, надоело, пусть вообще никогда больше не появляется, обойдусь без него. Сейчас в душ и спать. Хватит с меня, сыта по горло.

Этот злой монолог я произнесла шепотом и замолчала, как только зажгла свет в ванной. Небольшая стопка распечаток ждала меня на полке под зеркалом. В зеркале я увидела собственную бледно-зеленую физиономию, взлохмаченные волосы, красные глаза. За спиной у меня маячила знакомая фигура.

– Я надеялся, что ты спокойно ляжешь спать, – сказал Федор Федорович, – на сегодня действительно хватит с тебя. Ты должна выспаться. Но когда я увидел, как ты мечешься по комнате, понял, что ошибся. Тут все, что мне удалось узнать о Гарском. Не злись, пожалуйста.

Он исчез, но не совсем. Когда я вернулась в комнату, он сидел в кресле в своем старческом облике, на коленях у него спал Адам, а у ног на коврике – мой Вася.

Меня опять зазнобило. Вася во сне легонько подергивал лапами. Я даже запах его почувствовала и всерьез испугалась.

– Ничего страшного, – сказал Агапкин, – просто он соскучился по тебе, и ты ему снишься. Читай, не отвлекайся.

Текст был отпечатан на старой пишущей машинке. Сверху, большими буквами «ВИКТОР ГАРСКИЙ». Подчеркнуто двойной чертой. Внизу приписка: «все, что удалось добыть».

«На самом деле звали его Яков Шмидман. Он был банальный бандит. Вместе со своей бандой грабил банки, белошвейные мастерские, бакалейные лавки, почтовые отделения, квартиры, просто прохожих на улице. После 1905 взял псевдоним Виктор Гарский, объявил себя анархистом-коммунистом и стал не банальным, а идейным бандитом.

В январе 1908 банду арестовали, часть бандитов приговорили к смертной казни через повешение, часть к большим тюремным и каторжным срокам.

Спустя 4 месяца заключенный Шмидман вдруг разговорился и дал неожиданные показания. Прокурор Киевского окружного суда уведомил об этом министра юстиции:

«Сего же числа (17 мая 1908) мною получен от прокурора Одесского окружного суда протокол заявления содержащегося в местной тюрьме арестанта Якова Шмидмана о том, что он является именно тем лицом, которое принесло в «Купеческую» гостиницу взорвавшуюся там бомбу, и что осужденная по этому делу военно-полевым судом мещанка Фейга Каплан непричастна к совершению означенного преступления».