Алина Егорова - Сапфиры Айседоры Дункан

Он смотрел на грациозных балерин и в каждой видел Элизу. Все девушки были похожи, как близнецы. Они, словно мраморные статуи, выстраивались в ряд, вскидывали тонкие руки над высоко поднятыми головами. Выходила прима со своей партией – и в ней Даниил тоже узнавал Элизу. Балерина кружила фуэте, завораживая легкостью движений. В эти мгновения даже Лапкин был покорен красотой танца. И вот прыжок, и вот летит – зрители замирали, любуясь царственной пластикой. Лапкин уже не сомневался – это Краузе. Он думал, что сошел с ума, но это была она! Точно она, его Элиза. Даниил поймал на себе ее взгляд и едва заметную улыбку. Но включился свет, и образ Элизы растворился.

Кто ищет, тот найдет. И однажды Лапкин нашел ее. В антракте «Баядерки» отправился за кулисы. Ноги сами вели его туда, а служебное удостоверение сотрудника госбезопасности открывало двери. Она шла по узкому коридору в ярком оранжевом хитоне с этническим рисунком. Даниил узнал ее со спины даже в этом нелепом наряде.

– Элиза! – окрикнул он.

Девушка обернулась. Милые мягкие черты: плавная лодочка губ, тонкий изящный нос, крылатые брови – эта не Элиза. Но глаза! Лапкина поразила их чистота и тепло, которым она смогла к нему прикоснуться. Если прозрачные глаза Краузе можно было сравнить с холодными звездами – обжигающими и прекрасными, то глаза Антонины напоминали теплое солнце.

По характеру Антонина была совершенно не похожа на Элизу. Тихая, покладистая, ее присутствие успокаивало и убаюкивало раненую душу Лапкина. Не по годам мудрая, она идеально подходила на роль жены.

– Он не дарит цветов, не осыпает подарками. Он не влюблен в тебя! – убеждали ее подружки.

– Влюбленность проходит, надо смотреть на то, что останется после, – отвечала она.

Ради семьи Антонина легко оставила театр и стала вести в доме культуры драматический кружок. Она знала, что Даниил ее не любит, но он относился к ней с уважением и был примерным мужем, и этого ей оказалось достаточно. Антонина смотрела на вещи здраво. Главное, что должно быть у мужчины, – ум, обязательность и надежность, а остальное моя забота, – считала она. Антонина не прогадала. Семья у них получилась крепкая, жили они хоть и не богато, но в достатке, в их доме всегда царил мир и пахло пирогами.

Лапкин не терпел всевозможные памятные даты. Однако если речь шла о дне чекиста или о годовщине Великого Октября, то не почтить эти святые праздники никак нельзя. Раздражение Лапкина распространялось исключительно на семейные торжества и на день Восьмого марта, который причислялся к таковым ввиду наличия в доме жены и тещи. И, конечно же, Даниил не любил дарить подарки. Отнюдь не из жадности, хотя он был довольно экономным и практичным человеком и предпочитал не сорить деньгами. Лапкин не умел выбирать подарки и был скуп на эмоции. Он буквально выдавливал из себя поздравительные слова, всучивая вещицу (обязательно полезную) кому-нибудь из юбиляров – не круглые даты родни Лапкин позволял себе игнорировать. Обойти вниманием супругу в день их бронзовой свадьбы он не посмел.

– Вот, возьми, – Даниил протянул аккуратно завернутый в хлопчатобумажный лоскут небольшой предмет и отвел глаза.

– Какая прелесть! – ахнула Антонина. В неприглядной тряпочке лежало нечто потрясающее. «Откуда?!» – хотела воскликнуть она, но лишь улыбнулась в знак благодарности. Муж приучил ее не задавать лишних вопросов. К счастью, любоваться подарком не возбранялось.

Лапкин не случайно запретил домашним любые разговоры о своей службе. Сейчас он в очередной раз убедился в правильности своего решения. Меньше всего на свете ему хотелось отвечать на вопросы, касающиеся этого изумительного перстня. Сам он дорого заплатил бы, чтобы забыть о том, как он у него появился.

Город еще нежился в оранжевых лучах рассветного солнца, влажные улицы пустынны и тихи, насквозь пропитанные прохладой и свежестью поздней весны. Даниил брел привычным маршрутом по узким, извилистым переулкам. Накануне он крепко заложил за воротник и совсем не спал, но несмотря на это был бодрым и трезвым, как стеклышко. На его угрюмом лице читалась сосредоточенность, но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в его беспокойную душу, то увиденное заставило бы содрогнуться: там обосновались беспросветная тоска и злоба. Даниил злился прежде всего на самого себя, за слабость характера, трусость и беспомощность. Во вторую очередь он ненавидел свою службу, существующую систему и весь мир с его жестокими законами.