Андрис Колбергс - Ночью в дождь

И вот неторопливым шагом я уже подхожу к штабу добровольной народной дружины, не привлекая внимания, прохожу через большую комнату, которая постепенно заполняется людьми, - я здесь бывал, план помещений, знаю хорошо, - и в задней, меньшей комнате за монументальным письменным столом замечаю пожилого бритоголового мужчину с выражением непоколебимости на лице - такими мне представляются генералы перед решающим сражением.

Для пользы дела следователи-криминалисты носят форму во время строевой подготовки или в торжественных случаях, а на сей раз ни то, ни другое, поэтому моя личность особого доверия у бритоголового (он начальник штаба народной дружины) не вызывает, и я вынужден предъявить служебное удостоверение. Но и оно, кажется, его не очень убедило. По-моему, он принадлежит к тем, кто признает лишь людей, которым перевалило за шестьдесят (еще лучше, конечно, за семьдесят), потому что все, кто моложе их, кажутся им легкомысленными. Даже свой рапорт явилось столько-то, патрулировать будут там-то - он протараторил так, будто я вовсе не достоин его слушать.

Наконец собрались все, и я прохожу в большую комнату - рассказать, на что особенно следует обратить внимание, напоминаю некоторые прописные истины и раздаю листки с номерами угнанных машин.

- Мне не надо, - мотает головой пожилой мужчина в сером полупальто из деревенского сукна, одетый по сравнению с другими довольно неопрятно. У него грубые, плохо вымытые руки, с короткими сильными пальцами. Стоит у входной двери, которую даже в холодные вечера держат открытой настежь: вентиляция в помещении плохая, да и прятать здесь нечего.

Штанины и полуботинки у мужчины облеплены жирным черноземом. На дружинника он не похож, скорее это посетитель. Никто не заметил, когда он вошел, так как взгляды всех были устремлены на меня. И вопрос, по которому он пришел, наверно, не казался ему значительным, поэтому прерывать мою речь он не стал.

Я иду по кругу, раздаю листки дружинникам, начальник определяет каждой группе маршрут патрулирования и с решительностью, свойственной инструкторам парашютистов, одну за другой провожает группы за дверь.

Вернувшись в заднюю комнату к письменному столу, я заметил, что старик в полупальто направляется ко мне. Ходьба дается ему с трудом: ноги у него словно одеревенели и в коленях почти не сгибаются.

- Я к вам, - подойдя ближе, говорит он.

- Пожалуйста, по какому вопросу? - откуда ни возьмись бритоголовый начальник штаба уже восседает на своем стуле (тоже монументальном) и открывает журнал регистрации происшествий.

- Я к нему, - мужчина кивает в мою сторону. - Нам надо поговорить с глазу на глаз.

- Извините, - говорю я бритоголовому, и вдвоем с незнакомцем мы направляемся к выходу, но я вижу, что бритоголовый не принял бы от меня извинения, даже опубликованного в газете. По-военному вытянувшись за письменным столом, непоколебимый бритоголовый смотрит так, словно хочет сказать, что нет такой тайны, которой он не знает, и во всем подлунном мире нет ничего такого, чего ему не положено знать.

В его глазах я наверняка молокосос-выскочка, откровенно проявляющий нахальство.

От тротуара нас отделяют три бетонные ступеньки, и я помогаю старику преодолеть их.

- Пойдем потихоньку, - предлагает он. - Там при всех я не хотел... Не окажись вы тут, из штаба дружины я бы только позвонил в милицию... Не стоит поднимать лишний шум.

- Не понимаю.

- Наверно, труп.

- Где?

- Тут, неподалеку - в Садах.

- Наверно или точно труп?

- Да, покойник. Я видел спину и затылок. Я ничего не трогал, а сразу пошел звонить.

- Может, пьяный... заснул?

- Его уже раздуло. Я потому там ничего не стал говорить, чтобы не бросились смотреть... Испортили бы следы... Следы - дело очень важное, я знаю - сам после войны служил в милиции. На Большом кладбище бандиты меня и подстрелили - вот потому теперь в танцоры уж не гожусь.

Сады... Так вот почему у старика штанины и полуботинки облеплены жирной землей.

- Кто-нибудь, кроме вас, видел?

- Нет. Сходим туда сначала вдвоем, может, он и не убит, а сам испустил дух.

- Следствие все равно начинать придется.

Мы сворачиваем в тихий, короткий переулок с добротными домами, построенными еще в тридцатые годы, - у некоторых на входных дверях сохранились бронзовые ручки, - и вскоре оказываемся возле длинного сооружения из силикатного кирпича. По виду оно напоминает барак, какие немцы строили для военнопленных. Только у этого двери лепятся одна к другой - все из шпунтованных досок, уложенных "елочкой", и закрыты они тщательнее, чем сейфы. Это гаражи. Мимо них, среди засохшей и потемневшей, почти в человеческий рост, крапивы тянется узкая утоптанная тропинка - вдвоем по ней никак не пройти, поэтому добродушный старик идет впереди.