Алексей Хапров: Сын Духа Святого

Именно после этого конфликта я стал явственно ощущать, что лишен многих удобств и удовольствий, которые были доступны другим детям. В моем кармане никогда не лежало больше двадцати копеек, в то время, как, например, Гребенюк с удовольствием вытаскивал на всеобщее обозрение то рубль, то "трешку", то "пятерку", а иногда даже и "десятку", что по тем временам были весьма неплохие деньги. Меня стало угнетать, что в квартирах моих одноклассников стояли цветные телевизоры, а у нас — старенький черно-белый, который, к тому же, регулярно ломался. У других были кассетные магнитофоны, считавшиеся в ту пору признаком благополучия, а у меня — старый, громоздкий, допотопный бобинный, оставшийся еще от отца. Именно с тех пор я стал терзаться своим уделом, которым была жалкая, безысходная нужда.

С чего же тогда начался этот конфликт? Да, ровным счетом, ни с чего. Мы с Кореневым, вернувшись из школы, стояли возле моего подъезда, и о чем-то разговаривали. Тут на улицу вышла Сорокина. Увидев меня, она, ни с того, ни с сего, разразилась яростной бранью:

— Совсем загадил подъезд своими "бычками"! Разбрасываешь их по всем углам! А кто убирать за тобой будет? Свинья сопливая!

Я, конечно, поначалу опешил, и стал робко возражать, что это не я кидаю в подъезде окурки. Я даже не курю. Но Сорокина меня и слушать не захотела.

— Ах, ты еще и старшим дерзишь? — продолжала кричать она. — Прачкино отродье! Еще сопли под носом не обсохли! Что из тебя дальше будет? Дерьмо! По тебе тюрьма плачет! Как с тобой, оборванцем, другие дети еще разговаривают? Я бы на месте их родителей тебя к ним и близко не подпускала!

Стерпеть такие оскорбления в тринадцать лет, конечно, трудно. Ведь подростковый возраст довольно горячий, и особенно остро восприимчив к несправедливости. Моя кровь воспламенилась. Я огрызнулся, отчего Сорокина буквально побагровела. Ее охватил новый приступ ярости, и она вылила на меня такой поток словесных помоев, который, казалось, затопит весь двор.

Видя, что ситуация опасно накалилась, мой приятель разумно ушел домой. Мне, конечно, тоже следовало уйти. Не к лицу мне было ругаться с этой вздорной бабой, которая, обрушивая гром и молнии на чужие проступки, старалась скрыть этим свои собственные жизненные неурядицы. Но меня слишком сильно задели ее слова.

На нижних этажах приоткрылись окна, из которых стали высовываться любопытные старухи. Уяснив ситуацию со слов Сорокиной, они начали меня стыдить, а я, соответственно, им отвечать. Поднялся вселенский скандал, в котором я отчаянно противостоял почти что десятку взрослых.

Услышав шум, и увидев меня из окна, на улицу выбежала перепуганная мать. Я рассказал ей в чем дело, и с чего все началось. Мать отправила меня домой, а сама вступила в перепалку с не на шутку разбушевавшимися соседями. Но для них она была не авторитет. Подумаешь, какая-то прачка! Когда моя мать вернулась потом домой, ее всю трясло. Она проплакала весь вечер, а по квартире расползся характерный запах корвалола.

На следующий день к нам пришел участковый. Неугомонные старухи под предводительством Сорокиной написали на меня коллективную жалобу, в которой было одно сплошное вранье. Но сила этого вранья заключалась в том, что оно было коллективным. По свидетельству соседей, я и курил, и пил, и сквернословил, и, вообще, вел себя не подобающе советскому школьнику. Я пытался все объяснить, но участковый меня не слушал, явно сочтя, что если десять свидетелей указывают на одного, то его вина сомнению не подлежит. Он составил на меня протокол. Затем последовала постановка на учет в детской комнате милиции, письмо в школу, и, как венец, "проработка" на классном часе.

Эту "проработку" я запомнил надолго. Наша классная руководительница Оксана Васильевна, пожилая женщина, старая дева, никогда не бывшая замужем, такая же сваливая, как и Сорокина, вдоволь тогда надо мной покуражилась. Она клеймила меня вселенским позором, заявляла, что за всю свою долгую педагогическую деятельность еще не встречала такого отщепенца, каким, по ее мнению, был я. Ее слова больно, до крови, хлестали мое самолюбие. Они были несправедливыми и оскорбительными. Я пытался себя защитить, яростно доказывал свою невиновность. Но Оксана Васильевна мне не верила. Мои одноклассники сидели ошарашенные, и растерянно смотрели на меня. Они явно не ожидали, что я могу попасть в милицию, и обо мне будут говорить такие нелицеприятные вещи. Ведь я никогда не отличался страстью к хулиганству. Но Оксана Васильевна нашла объяснение и этому несоответствию.