Жорж Сименон - Похороны месье Буве

Некий Пьер Манчелли, без определенных занятий, неоднократно судимый за злостное бродяжничество, получил удар ножом в грудь. Это произошло вчера около полуночи, в нескольких шагах от «Мулен-де-ля-Галет». События развивались в полной темноте и очень быстро. Насколько можно судить по показаниям немногочисленных свидетелей, Манчелли выслеживал влюбленную пару, которую перехватил на выходе из кабаре. Последовала ссора, потом драка, и, когда подоспели прохожие, они увидели Манчелли в луже крови, с ножом, вонзенным в грудь по самую рукоятку. Он умер полчаса спустя в больнице, так и не сказав ни слова.

Что касается парочки, то она скрылась, убежав в переулки Монмартра, догнать ее не удалось, и полиции неизвестно, что это за личности.

Полиция полагает, что причина драки — сведение личных счетов. Следствие продолжается».

В последующих номерах об этом не было ни слова. Дело было совсем не сенсационное и большого шума не произвело.

Люка сдал газеты обратно, и очередное такси доставило его в полицейский комиссариат 18–го округа, но там не хранили протоколов такой давности.

— Это может вспомнить только старый Лует! — сказали ему с усмешкой.

— Кто это?

— Он тут проработал полсотни лет. На пенсию вышел всего лет семь назад и сейчас живет в этом квартале, где-то в районе улицы Ламарк. Время от времени, когда его совсем замучает бессонница, он приходит перекинуться в картишки с постовыми и рассказывает им всякие истории. Чаще всего как раз такие.

Люка пошел на улицу Ламарк. Ни на что особенно не надеясь, он, тем не менее, не хотел упускать даже такой слабый шанс. Старик Лует и вправду был еще жив, он был почти ровесником Буве, но неделю назад уехал на лето к дочери в Рамбуйе.

Две женщины на набережной Турнель в конце концов просто забыли о присутствии инспектора, и тот завел разговор на лестничной клетке с юным Сардо. Мадам Лэр из вежливости первой рассказала о себе и теперь слушала Жанну.

— Думаю, он был счастлив, — говорила консьержка. — Весельчаком он не был, ну, знаете, есть такие, только и знают, что зубоскалят да шуточки отпускают. Но ни о чем не тревожился. Даже о собственном здоровье. Сколько раз я спрашивала, почему он все никак не пойдет к доктору, и советовала ему нашего, очень хорошего, к тому же недорогого. Он отвечал, что сам себя знает лучше всех докторов и его ничего не беспокоит. Когда он в прошлом году заболел, я хотела узнать, не стоит ли кому-нибудь об этом сообщить. А он говорит: «Нет, никому. Зачем?»

Взгляните на эти три кресла. Их почти не сдвинули. Это он их так расставил и пересаживался то в одно, то в другое в зависимости от солнца. По утрам, например, любил сидеть вот в этом.

Были у него и заскоки, как у всех, но безобидные. К кофе, например, был очень придирчив и не любил, если хоть капелька прольется на блюдце. Он был невероятно чистоплотный. Я никогда не встречала такого чистюлю. Днем любил сам приготовить себе что-нибудь перекусить, а когда я, бывало, поднимусь к нему, на полу ни одной хлебной крошки. А эти его картинки…

— Он никогда не рассказывал вам о том, как жил до того, как устроился здесь?

— Нет. Но я помню, что с ним творилось, когда немцы подошли вплотную к Парижу. Он не верил, что они дойдут досюда. Все время, пока они продвигались, он с утра до вечера все где-то пропадал. Не знаю уж, куда ходил, но, кажется, знал обо всем лучше, чем в газетах написано. Как-то утром, часов в одиннадцать, он только вышел и вдруг вижу — возвращается, да так поспешно, и просит меня подняться к нему и помочь собрать чемодан.

К тому времени многие жильцы уже уехали. На вокзалах полный бедлам. Если вы были в Париже в то время, то сами помните, как все было. Не знаю сама отчего, но я огорчилась, что и он тоже уезжает. Я-то думала, он с нами останется, и спросила: «Да куда же вы поедете? Человеку ваших лет они не посмеют сделать ничего плохого». Он ничего не ответил и пошел себе с чемоданом в руке, такси-то уж было не поймать.

Все время, пока шла война, он не подавал о себе вестей. Не посылал денег за квартиру, но я была спокойна и время от времени подымалась убираться там, ведь он увез с собой только немного одежды и белье.

Однажды утром явился мужчина с прилизанными волосами, в теплом пальто — это было зимой, — постучал ко мне в окошко и спросил, дома ли месье Буве.

Сама не знаю почему, я сразу поняла, что ему нельзя доверять. Он говорил без акцента. И все-таки я поняла, что он иностранец. Он пытался расспрашивать меня, но я отвечала уклончиво, ну, вы понимаете.