Шота Горгадзе - Любовь к деньгам и другие яды. Исповедь адвоката

Значит, остается разговорить Плетнева.

Я звоню в офис и сообщаю, что меня не будет до двух… нет, четырех.

Я принял решение.

Я снова еду в тюрьму.

Если вам не приходилось быть адвокатом собственного убийцы, даже не пытайтесь представить себе, что это за чувство. Что-то похожее, наверное, должен ощущать человек, который сам себе занял деньги и не вернул их.

Я оформляю пропуск, и меня не покидает ощущение нелепости происходящего.

— Договор с клиентом… — Маленькая, полненькая женщина — лейтенант полиции — не смотрит мне в глаза.

Привычка к обыденности вернее всего отучает нас от удивительного. Которое, кстати, совсем рядом.

— Намерен подписать сегодня…

Да. Намерен. Но намерен ли я выполнить оговоренные там условия, известные мне назубок? Готов ли я защищать своего клиента? Я уже знаю ответ.

— Спасибо…

Получаю пропуск, и меня ведут в камеру для допросов.

За мной захлопывается дверь. Я сажусь за стол, достаю диктофон, блокнот, ручку, все автоматически, бездумно. Зачем я это достал? Что я собираюсь записывать? Сегодня адвокат Горгадзе намерен совершить должностное преступление: сделать вид, что он — адвокат. А затем наплевать и на договор, и на «клиента». Такие вот обстоятельства. Особые.

Проходит полчаса, не меньше, прежде чем дверь в камеру открывается и в нее входят двое мужчин, оба в чине капитана. Один из капитанов бледнее и выше, второй — плотнее, розовощекий, кровь с молоком.

Кровь с молоком.

— Адвокат Горгадзе?

— Именно…

— Капитан Лытенко, капитан Хоротин. Вы — адвокат Плетнева?

— Собирался подписать договор.

— Он ведь вас пытался… убить.

— Пытался.

— И все же…

— И все же.

— Скажите, почему?

— Секрета нет. Его бывшая супруга — состоятельная женщина и платит за все. Ради дочери, возможно.

— Ясно. Вы и вчера тоже были здесь…

— Был. В журнале должно быть.

— Да, да. Скажите, вам не показалось странным поведение Плетнева?

— Что вы имеете в виду?

— Он нервничал?

— Не более, чем человек, которому грозит до пятнадцати лет заключения с конфискацией имущества.

— То есть?

— То есть просить стать адвокатом человека, которого сам же едва не убил — само по себе достаточно…

— Как и соглашаться.

— Капитан, что происходит?

Капитан Лытенко жует узкими тонкими губами и по-канцелярски холодно произносит:

— Сегодня утром, предположительно около четырех часов утра, подозреваемый Плетнев повесился в собственной камере.

Капитан Лытенко произносит эти слова, я вдруг понимаю, что знал, что услышу их. Не догадывался. Не чувствовал. Знал. Знал еще вчера. Это знание бьет меня под колени, и я опираюсь на стол.

— Как…

— Я же сказал…

— … вы могли это допустить?

Тон майора резко меняется.

— В интересах следствия…

— Не тратьте воздух, капитан. И так дышать нечем.

Я встаю из-за стола и направляюсь к двери.

— Была… записка, — неожиданным фальцетом, явно нехотя, произносит до сих пор молчавший капитан Хоротин.

— Какая записка?

— Обычная… в таких случаях.

Я молчу и откровенно нагло посматриваю на Хоротина. Тому явно плевать на мое о нем мнение.

— Подозреваемый в ней просит вернуть вам книгу.

— Какую книгу?

Капитан Хоротин протягивает мне книгу, я машинально принимаю и переворачиваю обложкой вверх, чтобы рассмотреть ее название.

«АДВОКАТ ОТ А до Ъ».

Автор мне известен.

Это — я.

Все самое важное случается с москвичами в пробках.

Пробки — апофеоз классового единства общества, равноправия безысходности и общей, одной на всех несвободы. Но я думаю не о пробках.

Я думаю о том, что может заставить человека, вчера еще едва в ногах у вас не валявшегося с просьбой вытащить его отсюда, вернуться в камеру и повеситься?

Жаль мне Плетнева? Нет. Любая дверь может открыться, даже нарисованная, и это нужно учитывать, прежде чем стучаться во все подряд.

Это — пробка. Причем кольцевая. Мысли носятся по замкнутому кругу, и никакого исхода не предвидится. Я совершенно очевидно упускаю что-то, но что именно?

В сухом остатке что мы имеем? Плетнев мертв. Убийство или самоубийство — уже не важно. Даже если в порядке приступа конспирологии предположить, что Плетнева в спешке повесили, узнав, что он собирается мне что-то сообщить, то даже это уже не важно: подозреваемый мертв, и я по плетневскому делу теперь вечный потерпевший. Никакого договора с Плетневым я не подписывал, а значит, доступ к документам по делу для меня закрыт, и ничего — даже предсмертной записки — у меня нет.