Вильям Козлов - Ради безопасности страны

— Нет, нет. — Она сразу вдруг заторопилась. — Нет.

Серебряков вышел вслед за ней в коридор, проводил до выхода, нарочито долго возился с замочным шифром. Однако Зоя Константиновна молчала. Казалось, она пыталась что-то преодолеть в себе и не могла.

Уже вернувшись в кабинет, заново перебирая в уме весь ход допроса, Серебряков старался понять: что упустил он? Какой необходимый вопрос не сумел задать вовремя?.. Нет, вроде бы все шло как надо. И то, что рассказала сегодня Зоя Константиновна, было крайне важно. Теперь Серебрякову стала абсолютно ясна роль Грюнберга во всей этой истории. Вот оно — то самое звено, которого недоставало. Причем весьма существенное.

— Ну как, больше из дома не бегаете? — спросил Серебряков, весело оглядывая, сидящего перед ним Костина. — Не прячетесь? Жену не пугаете?

— Да нет... — смущенно проговорил Костин, глядя не на Серебрякова, а на повестку, которою сжимал в руке.

— Ну и ладно, — сказал Серебряков. — Тогда попробуйте ответить мне на один серьезный вопрос. Вот вы хорошо знаете Антоневича, знакомы с ним много лет, что называется, со школьной скамьи. А скажите, как бы вы могли охарактеризовать политические взгляды Антоневича?

— Политические? — Нотки искреннего изумления — те самые, которые уже приходилось слышать Серебрякову, когда он задавал подобный вопрос сослуживцам Антоневича, прозвучали в голосе Костина.

— Да, да, политические. Чему вы так удивляетесь? — отозвался Серебряков. — Должны же быть у него политические взгляды, не так ли?

— Не знаю... — с некоторой растерянностью произнес Костин. — Я как-то над этим не задумывался...

— Но вы же все-таки его товарищем были! Причем единственным, кажется, товарищем! Неужели вы ничего не замечали, не чувствовали?

Костин по-мальчишески потупился.

— Ну, бывало, конечно... замечал... ну, что там по Би-би-си или по «Голосу Америки» скажут, он всегда первым в курсе дела оказывался... но мы с Лидой, честно говоря, как-то не придавали этому значения. Взрослый же он человек — что нам его воспитывать...

— Хорошо. Я поставлю вопрос прямее, — сказал Серебряков. — Приходилось ли вам слышать от Антоневича высказывания, которые свидетельствовали бы о его антисоветских убеждениях?

— Ну что вы! — воскликнул Костин. — Кто бы ему позволил! Да у него, по-моему, и убеждений не было.

— Как? Вообще? Никаких?

— Ну, не то чтобы никаких... — замялся Костин. — Твердых убеждений, я хотел сказать...

— Вот это, пожалуй, уже ближе к истине, — согласился Серебряков, а про себя подумал: «Твердых убеждений не было, зато обиды были... Недовольство было... Ущемленное честолюбие тоже... Все это разрасталось, накладывалось, наслаивалось одно на другое. Близкие же Антоневичу люди словно бы и не замечали этого. Зато нашелся человек, который заметил. И даже очень заметил. Не без выгоды для себя».

Костин молчал, теребя повестку.

— Впрочем, оставим эту тему, — сказал Серебряков. — Здесь, кажется, все ясно. Перейдем от теории к практике. — Он выдвинул ящик стола и достал оттуда бланк рецепта. — Этот рецепт был обнаружен при обыске у Антоневича. Скажите, он выписан вами?

— Да. Мной.

— А не можете ли вы припомнить, когда и при каких обстоятельствах вы выписали этот рецепт?

— Ну как же! Это я хорошо помню. В тот вечер Антоневич пришел к нам очень поздно. У него с собой был портфель с какими-то рукописями, который он попросил разрешения оставить у нас. Он был очень взволнован, взбудоражен и попросил меня выписать ему снотворное. Я выписал рецепт на димедрол.

— Ясно. На рецепте стоит дата — семнадцатое декабря. Эта дата соответствует действительности?

— Да, конечно. В делах, касающихся медицины, я всегда соблюдаю строгую пунктуальность.

«Семнадцатое декабря», — повторил про себя Серебряков. Итак, еще одна улика, еще одна неувязка в показаниях Антоневича. Вчера в ответ на свой запрос Серебряков получил официальную справку, из которой явствовало, что Бернштейн Игорь Львович покинул пределы Советского Союза 11 декабря. Антоневич же во время допросов настаивал на том, что получил рукопись от Бернштейна и отнес ее Костину в один и тот же день. Кроме того, он утверждал, что все это происходило в субботу. Однако не составляло особого труда установить, что 17 декабря в минувшем году приходилось на четверг. Антоневича подводили частности. Говоря неправду, он не мог учесть всех мелочей, всех подробностей и рано или поздно должен был в них запутаться. На этом Серебряков и строил свой расчет. Теперь версия Антоневича расползалась, рушилась.