Луис Вериссимо Вериссимо: Клуб ангелов

— Абель…

— Наша последняя встреча была очень болезненной.

— Главное блюдо будет мясо по-бургундски, Абель.

— Да?

Не много же надо, чтобы его уговорить.

— Ты приготовишь твой фирменный десерт? Банановый…

— Приготовлю, Абель.

— В девять?

— Как всегда.

Потом я позвонил Жуану, который тоже засопротивлялся:

— Не знаю, не знаю… Я подумываю оставить клуб. Рождественский ужин показал, что пришло время остановиться. А то кончится тем, что я двину Пауло.

За двадцать один год нашей дружбы Жуан пропускал собрания клуба, только когда скрывался от людей, чьи деньги проиграл. Они, видите ли, горели желанием убить его, чем демонстрировали, по мнению Самуэла, шокирующее непонимание духа капитализма.

Самуэл предлагал кредиторам вместо того, чтобы убивать, сломать Жуану несколько костей, что позволило бы им получить свои деньги назад. И даже предлагал список костей, которые не понадобятся Жуану для зарабатывания денег. Но именно он больше всех помог Жуану, спрятав его от взбешенных кредиторов у себя дома. И периодически приносил нам новости о беженце: «Он в отличном настроении. Не могу уговорить его покончить с собой». И добавлял одну из своих мрачных цитат: «Одно из самых больших заблуждений человечества по отношению к самому себе — это существование угрызений совести».

— Нужно сделать еще одну попытку, Жуан, — настаивал я. — В конце концов, двадцать один год…

— Не знаю…

Отсидевшись у Самуэла, Жуан наконец пришел к соглашению с желающими вернуть свои капиталы. Но не перевоспитался. Он с детства был вруном и использовал свой прирожденный талант, чтобы выуживать у людей деньги, а потом объяснять им, почему деньги исчезли. Неудачный период побегов от неприятностей, о чем я только что рассказал, дискредитировал его доброе имя, но не испортил настроения и не лишил способности сыпать анекдотами. На рождественском собрании, когда Жуан начал рассказывать очередной анекдот, Пауло крикнул: «Нет!» — и обозвал Жуана типичным представителем бразильской элиты, которая проходит через всеобщее разорение, в том числе собственное, поднимая свою непоследовательность как знамя, как охранную грамоту, как предварительное отпущение грехов, и сказал, что еще один анекдот от Жуана был бы дикостью. Раз Жуан не стремится к раскаянию, то пусть хотя бы не рассказывает анекдотов. На что Жуан ответил, что он по крайней мере не был коммунистом, который, поправ независимые идеи, в результате лижет башмаки нашему великому магнату Педро и защищает его предприятие от забастовщиков с тем же жаром, с каким нападал на капитал, когда был депутатом.

Абель пытался успокоить их и тут же услышал излияния Пауло о том, что он больше не выносит тона святоши от самого хитрого и подлого адвоката в штате, да к тому же еще и педофила.

Спор закончился тем, что Жизела стала бегать за Пауло, чтобы сунуть ему в рожу паспорт, доказывающий, что ей уже исполнилось восемнадцать лет.

В конце Самуэл процитировал по-латыни:

— «Si recte calculum ponas, ubiwue nafraugium est». — И, напоровшись на агрессивное ожидание остальных, озверевших от его проклятой эрудиции, перевел: — «Если правильно подвести счета, все потерпело кораблекрушение». Петрониус. «Сатирикон».

После долгого молчания Пауло рыкнул:

— Иди ты тоже к такой-то матери, Самуэл.

На что Самуэл поднял бокал и улыбнулся:

— И тебя с Рождеством, Пауло.

Собрание закончилось потасовкой новой жены Пауло с молодой Жизелой.

— В девять, Жуан.

— Посмотрим.

После проклятого рождественского ужина подводить итоги вечера остались совершенно пьяные Пауло, его жена, я и Чиаго, хозяин дома. Пауло прижимал свои ладони к моим щекам и восклицал:

— Что я сделал с моей жизнью, Грязюка? Что я сделал с моей жизнью?!

Я мучительно боролся со сном. Жена Пауло спала на диване. Чиаго танцевал с прижатой к груди бутылкой коньяка. Чиаго, Шоколадный Кид, — единственный из нас, кто был почти таким же толстым, как я.

— Я — говно! — кричал Пауло, не отпуская меня.

— Это я — говно! — кричал Чиаго. — Знаешь, кто я?

— Нет, это я — говно! — настаивал Пауло.

— Знаешь, кто я? Я — неудачник. Все.

— Это я — говно!

— Я — неудачное говно. Я говеннее, чем ты. Пауло отцепился от меня и ухватил Чиаго за голову.

— Я говеннее, чем все вы!

— Почему?

— Потому что я был лучше вас. Я был лучше всех! Чтобы вы стали говном, понадобилось не много. Мне же нужно было скатиться и упасть. Я говеннее.

Чиаго, отбросив подальше бутылку коньяка, подошел, спотыкаясь, ко мне: