Николай Леонов - Агония

За стеной скрипнули пружины, затем половицы, шагов Корней не услышал: видно. Хан был бос. Болезненно звякнуло железо, тихие голоса, облегченный вздох, приглушенный, но хорошо слышимый возглас:

- С прибытием, господин хороший!

- Хан, всемилостивейший, - Сынок выговорил лишь с третьей попытки, тебе мой пламенный, революционный...

- Где это ты так набрался?

- В цирке, хороший человек угостил, - Сынок засмеялся.

- Воронцов?

- Дождешься, - Сынок икнул и спросил: - Какой Воронцов, кличут как?

Корней подался вперед, недовольно глянул на Дашу, которая невольно вздрогнула. Хорошо, рассвет медлил, и Корней Дашиных глаз не увидел.

За стеной раздавались неуверенные шаги, смех, что-то упало. Сынок вновь рассмеялся и сказал:

- Глянь, откуда у тебя?

Звякнула посуда, булькнула разливаемая жидкость, затем, видно, чокнулись.

- За тебя, - сказал Хан. - Любой человек - человек, я встречал и похуже.

- Разговорился ты, Хан, не узнать. Боялся, не вернусь? Слово мое - что железо, твердое, вот я весь... Слушай, Хан, подадимся отсель в другие места, не нравится мне здесь... - послышались шаги. - Недоброе чую... всхлипнул и замолк.

Тишина приподнялась, потом за стеной мягко шлепнулась, стукнуло об пол, кашлянули, сплюнули, и голос Хана глухо сказал:

- Корней, заходи.

Покойников Корней видал предостаточно. По подвернутой неловко руке, вывороченным неестественно ступням ему стало ясно, что Сынок мертв и мертвее не бывает. Из-под левой лопатки торчала рукоять ножа, темная лужица расползалась по полу. Корней давно знал, что кровь видится красной только на теле да на чем-нибудь белом, в остальных случаях кровь видится черной. Корней поднял глаза, Хан был привычно бледен, чуть косил, когда закурил, руки не дрожали. Он наступил на тело, выдернул нож, по лезвию скатились рубиновые капли. Хан вытер нож, защелкнув, убрал в карман.

За своим плечом Корней услышал:

- Костя? - Даша стояла, приподнявшись на носки, вытянувшись.

- Паненка, - нарочито медленно сказал Корней, - или не видела?

- Не видела, - Даша шагнула в сторону. Корней схватил ее за руку. - Не видела, не слышала, ничего не знаю.

Корней заглянул девушке в лицо, спросил:

- Какой Костя? Товарищ себя Николаем называл.

- Не время. Корней, - Хан вышел из номера. Корней отпустил Дашу, согласно кивнул.

- Заднюю дверь отворю, дворами унесешь. Хан шагал легко, словно не тело нес, а так, незначительное. Миновав два узких двора, он вышел в переулок и тут же услышал цокот копыт, мягкий стук пролетки на дутиках. Лихач подкатил, будто ждал, и, осаживая рысака, зарокотал традиционное:

- По-жа... По-жа...

Хан сел в пролетку, усадил рядом тело, завалил его в угол, стукнул по спине кучера и сказал:

- Слушай, дядя, приятель мой перебрал малость, отвези-ка его сам, - он протянул червонец, кучер взглянул на ассигнацию и спросил:

- Куда прикажете?

- Гнездниковский. Растолкаешь, он дом сам укажет, - Хан выскочил из пролетки, и она, подрагивая, покатилась.

Корней ждал в подворотне. Хан чиркнул спичкой, прикурил, осветил лицо Корней и стоящую позади Дашу, сказал:

- Я свое сделал, Корень, теперь дело за тобой. Обветшалый штакетник пьяно опирался на метрового роста лебеду, калитка лежала на земле: умерла от старости. За лебедой и чахлыми выродившимися яблонями, опустившись в землю по самые окна, скособочился домишко. Когда Корней, Даша и Хан вошли через незапертые двери, дом заскрипел, хлопнул недовольно ставней, кашлянул пылью.

- Париж, Ницца, - Даша прикрыла пухлые губы платочком, чихнула. Апартаменты для уличных байстрюков.

- Паненка, - Корней тоже прикрыл рот платком, кашлянул.

- Не знаю такой. Меня Дарьей зовут, запомни, Корней, твердо: Дарья Латышева.

Хан, поставив в углу тяжелые чемоданы, смотрел на запустение и грязь равнодушно, а разговора, казалось, вовсе не слышал.

- Гражданка Латышева, убедительно прошу пыль вытереть, пол помыть, тихо сказал Корней. - Нам тут жить несколько дней. В дружбе и согласии. Человека, Даша, не в праздник проверяют, - он улыбнулся, зубы у него были белые и ровные. - Будни, девушка, - проверочка надежная. Потерпи, родная, потерпи.

Корней и Даша рядом смотрелись. Он - матерый, крепкий и поджарый, одетый дорого и неброско, она - молодая, сегодня непривычно нервная, с гордой осанкой, одетая под барышню из бывших. Вот обстановка тут была для них неподходящая - ни в цвет, ни в лист. А Хан, прислонившийся к косяку, будто родился и вырос тут, костюм без фасона, цвета неопределенного, сапоги с обрезанными голенищами.