Нова Сума - 17 потерянных

Я не узнала, о чем шла речь дальше, потому что меня взяла под локоть санитарка и спросила:

– Вы заблудились? Хотите посидеть? – Она говорила достаточно громко, и в дверях сразу показались мама, и доктор, и медсестра. Сюда же шаркающей походкой забрел один из пациентов, появились какие-то другие люди в больничной одежде, они видели меня и знали, что я все слышала.

Мама выглядит испуганной.

– Лорен, тебе что-то нужно? – спрашивает доктор. Я не знаю ее имени, но она знает мое.

– Мама, я хотела спросить… – Я перевожу взгляд на маму. По всей вероятности, она считает моего болтающегося неведомо где, предположительно бездомного отца сертифицированным психом, и эту крохотную деталь она скрывала от меня всю мою жизнь.

– Подвеска. Такая серая. Ты не могла бы принести мне из дома еще и ее?

Она смотрит на доктора. Та кивает. Тогда она снова поворачивается ко мне и говорит, что, конечно, поищет ее и принесет вместе с остальными вещами завтра же.

– Лорен, а ты… – начинает мама, но стоящая рядом с ней женщина отрицательно качает головой. – До завтра Лорен, солнышко, – прощается мама.

Я тоже киваю и медленно иду обратно по коридору, а потом долго пялюсь на стену, сидя на неудобном, можно сказать, антигуманном виниловом стуле.

Наступил новый день, и я больше не таращилась на стену. Я смотрела на девушку. Она не замечала этого, потому что вообще ничего не замечала. С тех пор как медсестра привела ее и усадила на стул, она ни разу не пошевельнулась – не только для того, чтобы пересесть с одного стула на другой, а вообще. Даже ни разу не почесалась. Не моргнула глазом и не поправила прядь огненно-красных волос, упавшую ей на нос.

Может, она сидит так неподвижно в надежде, что я обращу на нее внимание? Другие пациенты ведут себя громко и активно, вертятся и размахивают руками, и она, безусловно, выделяется на их фоне. А может, на то существует какая-то другая причина? Она, наверное, думает, что здесь за нами следят – то есть знает об этом наверняка, раз до сих пор восседает, подобно статуе.

Ее голос не смог достучаться до меня через отравленный лекарствами мозг, вот она и явилась сюда во плоти и крови. Это единственно возможный вариант.

– Фиона? – обращаюсь я к ней.

Она продолжает сидеть как сидела.

Я снова называю ее по имени, на этот раз громче.

– Фиона, я тебя вижу , о'кей?

Никакого результата. Она в состоянии кататонии, если только в нем можно находиться с открытыми глазами. Так вот и сидит, словно ее приклеили к виниловому стулу.

Я передвигаю стулья, чтобы оказаться прямо напротив нее. После чего подаюсь вперед и трясу ее коленку, но это все равно что делать искусственное дыхание учебному манекену. Она не реагирует.

– Ты можешь говорить? – шепотом обращаюсь я к ней. – Это я.

Ее глаза по-прежнему открыты, я нагибаюсь над ней, и она не может не увидеть меня. Но ее карие глаза все равно смотрят сквозь меня, словно мое тело утратило кожу, кости, бурлящие внутренние органы, и пустая стена за мной значительнее для этого мира, чем я.

– Моргни, если слышишь, – прошу я.

Она моргает.

И тут мне в голову приходит идея.

– Раз уж ты не можешь говорить, то напиши, – прошу я ее и даю серый блокнот – единственную вещь, не считая носков, которая дошла до меня. Сестры в больнице работают как Управление по безопасности на транспорте: все должно быть проверено и перепроверено вручную, раз уж у них нет сканеров. Они пока что отдали мне всего две вещи из сумок, принесенных мамой, и заявили, что должны удостовериться в безопасности туалетных принадлежностей и остального.

Я кладу открытый блокнот ей на колени. Она не шевелится. Прядь волос перед носом остается там, где была, и я начинаю сомневаться в том, что она хотя бы дышит.

Но моргнула. Я же видела.

Беру карандаш и вкладываю ей в пальцы. Сестры не позволили мне взять у мамы ручку и вместо нее вручили совершенно тупой карандаш. Я пристраиваю ее руку с карандашом на бумагу. А затем отхожу и внимательно наблюдаю за тем, что она будет с ними делать.

Оказывается, ничего не будет. Карандаш выпадает из ее руки и катится по полу.

Вскрики, которые раздаются сразу после этого, исходят не из ее рта и не из моего. То ли вой, то ли плач доносится из коридора и становится все ближе. А затем новая пациентка – незнакомая мне девушка – проходит мимо в сопровождении двух медбратьев, оказывая им яростное сопротивление. Я закрываю уши ладонями и смотрю, как она дерется. Молотит всеми своими конечностями направо и налево, волосы разлетаются в разные стороны. Я на секунду приоткрываю одно ухо, проверяя, не перестала ли она вопить, и снова быстро закрываю его: такое впечатление, будто она исполняет йодль. Да уж, вот у кого проблемы.