Нова Сума - 17 потерянных

Когда мои глаза закрываются в следующий раз, я не могу разлепить веки.

Я лежу в психиатрическом отделении местной больницы и не имею ни малейшего понятия, сколько времени проведу здесь.

Я не сплю. Не просыпаюсь, кашляя, и не чувствую запаха дыма.

Я пролежала в больнице на той стороне реки в отделении подростковой психиатрии, похоже, уже неделю, может, меньше, может, больше, не уверена. Солнце, льющееся в окно, кажется полуденным, оставшимся на небе с утра или же с безотрадного начала дня. Я лежу в длинной узкой палате на длинной узкой кровати у стены. Кровать напротив пуста. Как и моя голова.

В голове не гремят чьи-то не принадлежащие мне голоса, а это после случившегося очень заметно и непривычно. Таблетки, которые дают здесь на ночь, вырубают меня и лишают снов, а также голосов. Меня начисто обтерли и вернули в то состояние, в котором я была до того, пока не увидела на обочине дороги объявление об Эбби Синклер.

Вот только моя левая рука перевязана.

Мне не хочется снять повязку и посмотреть, что я натворила. Я спокойно лежу на кровати и жду. Руки-ноги у меня тяжелые, и вряд ли я способна на что-то большее. Вне всякого сомнения, если я буду терпеливо и долго ждать, одна из девушек навестит меня.

Кто-нибудь да навестит.

Но исчезнувшие девушки так и не появляются в дверях палаты и не пробираются в извилины моего мозга, ничего не нашептывают на ухо, поднеся к нему свои губы.

Мне нужно выбраться из кровати и выйти отсюда – выяснить, может ли кто позвонить маме. Она поверит мне, если только у меня будет шанс поговорить с ней. Она сразу же примчится сюда и заберет домой.

И по дороге мы посмеемся над тем, что произошло. Мы ни на секунду не усомнимся в том, что в будущем я стану обращаться с зеркалами и кусачками для ногтей куда осторожнее. Если я пропустила много школьных занятий, она прикроет меня, как делала это прежде. Может, мы скажем всем, что у меня грипп.

И никто не будет знать о том, что некогда со мной случилось то, что случилось.

Похоже, маме страшно смотреть на меня, но это единственное, что она может делать, и потому ее голова постоянно рассекает воздух – поворачивается ко мне. Потом отворачивается, поворачивается, отворачивается. А что уж говорить о ее руках, убирающих с моего лица волосы, или берущих мои пальцы и сжимающих их, или рисующих поглаживаниями один круг за другим на спине между лопатками, хотя я бы предпочла, чтобы она сейчас не прикасалась ко мне.

Она откашливается:

– Они собираются оставить тебя здесь на выходные, Лорен. А затем мы… в понедельник мы решим, как быть дальше.

Когда я говорю, то неплохо слышу свой голос, но он кажется мне более медленным, чем обычно, и потому я думаю, будто у меня не все ладно с ушами. Другие люди шепчутся у меня в голове, как до того шептались голоса, но звуки эти такие глухие и тихие, что я не могу их разобрать.

– В понедельник? – переспрашиваю я. – В понедельник у меня важный экзамен. Я не могу остаться здесь до понедельника.

– Я принесу тебе из дома учебники и все, что скажешь. Но ты уверена, что оно тебе нужно? Ты не должна беспокоиться о школе после… после…

Она не может выговорить то, что хочет выговорить.

– Я не пыталась убить себя, мама. Это был несчастный случай. Я же тебе говорила.

– Помнишь, что ты сказала о Фионе Берк? – нерешительно спрашивает она.

Я напрягаюсь:

– Нет, а что я сказала о Фионе?

– Ты… Мне показалось, ты считаешь, будто разговариваешь с ней.

Я отрицательно качаю головой:

– Совершенно не помню этого.

Она меняет тему разговора.

– Как ты себя чувствуешь?

– По-разному.

– А это… – Она показывает на руку.

– …болит? – заканчиваю я за нее повисший было в воздухе вопрос.

Она кивает.

– Совсем немного. Это всего лишь царапина. Могу я поехать с тобой домой? Мне на этой неделе на работу.

– Нет. Я заходила в кафе и сказала, что ты заболела. И это далеко не царапина, Лорен.

Теперь она вообще не смотрит на меня. И, кажется, вот-вот расплачется. Опять отворачивается, чтобы рассмотреть общую комнату, где мы сидим – печальное место для печальных людей. Жалюзи почти не пропускают солнечный цвет, а поцарапанные стулья и диваны, обитые материалом, который легко отмывается от крови и рвоты, расставлены так, чтобы больные и посетители практически не могли видеть соседей. В комнате одновременно помещается не больше дюжины людей. И никому из них не приходится общаться с «чужаками», что можно расценить как чудо. Крупная женщина наблюдает из примыкающего к комнате кабинета за тем, что в ней происходит. На окне между ее столом и комнатой имеется ставня, которую можно закрыть, так что если на корабле поднимется бунт, она сможет покинуть его – запереться изнутри.