Михаил Литов: Кто как смог

Стал он не то засыпать, не то терять понемногу мысли и чувства. И кот как будто успокоился, особым образом, поскольку нельзя сказать, чтобы он до того слишком уж волновался. Он теперь, слегка помурлыкав, закрывал глаза и опускал голову, только иногда еще вскидывая ее, чтобы вдруг взглянуть на Севера с невзыскательной, как бы имеющей одну лишь цель развлечения поэтичностью. Вполне вероятно, что задача обеспечения, изыскания пищи и вовсе не стояла, решенная таким образом, что кот почему-то явился сюда вообще навсегда сытым и всем довольным, но это отнюдь не отменяло задачи становления самого Севера, отыскания им той формы святости, в которой он мог бы признать себя полным победителем гладкого, блестящего благородства Тушнолобовых. Путь был в сущности понятен: следует ободриться после былых грехов, осознав их изжитыми, преодоленными, и выдавить из души раба женской красоты, каким он сделался перед Дарьей. Вот уже и Дарья побежала перед его мысленным взором большим черным котом, которого он стал со смехом ловить в ее домике, крича кому-то, что столь прекрасного создания еще не встречал на своем жизненном пути. Но так было и с настоящим котом, которого, впрочем, не пришлось даже ловить, поскольку он сам подошел, попросился в объятия к нему, Северу, и он стал с ним валяться на диване и по полу, а Дарья трогала их ногой, не возбуждая в нем, Севере, особых, не зависящих от кота желаний. Значит, и это уже в прошлом и дает картинку, по которой можно судить, что он не так уж безнадежен перед Дарьей и вполне способен обходиться без нее, предпочитая кота.

Он истончился и сделался плоским, пока так дремал на кровати, под дремлющим котом, и, пробудившись, с трудом мог отыскать в себе хоть сколько-то определенный, улавливаемый взглядом состав. Но и это, кое-как обнаруженное, было не более чем организованной в некоторые границы опустошенностью, в которой не оставалось места для любви к женщине или даже к себе. Дальше нельзя уже было истончаться и можно было только в последний раз осмотреться и решить, что ему делать с котом, взявшим над ним власть и странно на него воздействующим. Он знал, что у него теперь либо нет души, либо она впрямь очищена, и, предпочитая второе, видел невозможность иного пути, кроме как начать все с начала с Дарьей, пойти к ней снова, быть с нею беспредельно чистым в своих намерениях и, убедившись в своей святости, спросить ее о действительном месте кота в его новой жизни.

Он запер того в доме и пошел в сторону Тушнолобовых. Но ему не хотелось, чтобы Дарья увидела его из окна, как уже было в прошлый раз, поэтому он избрал другой путь, задами, где вместо улицы вился узкий, мягко забирающий в необременительную таинственность проулок или просто какая-то вмявшаяся между заборами теснота и где в воздухе стоял свежий дух сельских огородов. Север как будто отдыхал. Он ощутил возможность легкого общения с Богом, общения, избавленного от сомнений и вопросов и держащегося лишь на развязном, несколько даже легкомысленном признании себя ничтожеством перед высшими силами. Да и как же ему было признавать себя чем-либо иным после такого истончения, которое и на воздухе не пропало, не наполнилось прежним Севером? Он чувствовал себя прозрачным и почти невидимым. Поэтому к Богу можно было обращать самые легкие и фактически беспечные просьбы, например, и дальше сохранить его в этом физически святом состоянии, а с Дарьей сделать так, чтобы она, при всей своей громадности и сумасшедшей наготе, не требовала от него невозможного, т. е. любви и преклонения, а смирилась, увидев его духовное превосходство.

За невысокой оградой встал угрюмой чернотой тушнолобовский дом. Север, страшный собственному воображению, шагнул на запретную уже территорию, как в жутком сне переступил через опавший далеко вниз забор. Он быстро истомился, с сумеречной осторожностью пробираясь между деревьями в глухом, предоставленном самому себе саду, и ему казалось, что никакого Павлика Тушнолобова никогда не существовало вовсе, а он, Север, пришел похитить невесту и сейчас женится на Дарье и сомлеет в ее объятиях. Его сознание еще не отошло от работы, творящей разные типические, общие для всех разгоряченных людей образы, и он увидел огромную ночную степь, испещренную искрами костров, среди которых неистово носились в безумной пляске обнаженные люди; они со смехом выхватывали его из темноты и бросали к Дарье, расширявшейся за пламенем костра в бездонную пропасть лона. Север качал головой и вздергивал плечи в такт невесть откуда лившейся музыке. Он вошел в сарай, тускло освещенный проникавшим в щели вечерним светом. Там стоял смрад прелости, гниения, нечистоплотного скота, иногда сюда по-домашнему, по-хозяйски заходящего, прежде чем лечь на обеденный стол истинных хозяев, а еще оттого, что Тушнолобовы, не мудрствуя лукаво, не обинуясь, устроили на крошечной верхней площадке, возле двери в коридор, отхожее место для себя. Тут чувствовалось убогое торжество плоти, язычества, царил дьявол, не имевший иного желания, кроме как внушить людям отвращение к жизни и к самим себе, и спазм волнами покатился по телу Севера, сдавив его в жалкую гармошку. Он удивлялся неприкрытой материальности мира и издавал мерзкие утробные звуки. Поднявшись на площадку, он смеялся и плакал, косясь на грубо вырезанную в гнилых досках дыру, куда опорожнялся ненасытный тушнолобовский желудок, и восклицал: фу! стыдно, господа! В коридоре было темно. Север приник к двери, ведущей в комнату, и прислушался. Ему не верилось, что какой-то час назад он уже был в этой комнате, играл с котом и с Дарьей, предлагая им иную жизнь, соблазняя их несбыточными мечтами, видами того счастья, которое он будто бы в состоянии для них устроить. Не звучащим голосом Север позвал, соединяя губы и замочную скважину в один темный, в глубокой интимности пролегающий путь: