Михаил Литов: Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря

- Как же, как же... Отсутствие жениха не означает отсутствия проблемы. Проблема именно в их, женихов, отсутствии.

- Что ты хочешь со мной сделать?

- Скажи правду, скажи правильно.

- Скажу как есть. Женихи имеются, папа, но они слова доброго не стоят. Я о том, что о них и поминать нечего. Вот и получается, что из присутствия женихов вытекает отсутствие проблемы, - туманно полемизировала Сашенька.

Иван Алексеевич улыбнулся.

- Логики в твоем рассуждении нет, - проговорил он добродушно. - Но поскольку ты славная девушка, я тебе это прощаю.

- А в чем смысл жизни, папа?

- И раз твои проблемы отпали, вернемся к нашему разговору, - не слушал ничего постороннего и гнул свое Иван Алексеевич. - Милая моя, ну как же это может быть, чтобы тебя не интересовали подробности, о которых я уже начал говорить, все эти нелюбки между старцами...

- Нелюбки? Нет, не интересуют.

Еще раз, и на этот раз неопределенно, размышляюще, улыбнулся отец.

- Позволь же спросить, почему?

- Древность эта, старина всякая, старье это, оно меня не интересует, папа. Я живу современностью, сегодняшним днем. И это уже совсем другие разговоры, другие танцы, другие запросы и интересы. Что нам за дело до каких-то древних стариков?

- Не обобщай себя с кем-то, отвечай за себя. Я интерес к старине, к этому монастырю, к Иосифу хочу привить не всем, не толпе, не твоим дружкам, а тебе исключительно. Он к тебе привьется, он даст побеги, молодые, зелененькие... а я буду любоваться тобой, словно ты стоишь между солнечными лучами и гирляндами цветов, буду упиваться твоими знаниями, твоими блестящими способностями, - мечтал на ходу Иван Алексеевич. - Я буду руки тебе целовать, если ты поймешь все это, всю эту правду! Иосиф, он стяжателем был, земли к рукам прибирал, а уж денежки...

И потом, продекларировав что-то быстрое и скомканное о стяжательстве Иосифа, говорил Иван Алексеевич, говорил долго и сбивчиво. Он вдруг принимался рассказывать о Сашеньке как о маленькой, как о крохе, которую некогда держал на руках, сажал себе на колени, чтобы не сказки ей говорить, а делиться с ней мечтами о ее будущем росте, заключающем в себе и непременный творческий рост интереса к проблемам и духовным исканиям отца, к его таланту находить в жизни любопытное и таинственное, неким символом прикрывающее великую тайну идеи бытия. Поднявшись на эту гору былого и стоя на биографических обломках, Иван Алексеевич в слепом удовлетворении потирал руки; он выкрикнул: вот так-то! - и ударил кулаком в раскрытую ладонь. Это было его частое телодвижение, но сейчас оно особенно ободрило дочь. Сашенька хмыкнула одобрительно, оптимистически. Затем Иван Алексеевич снова выражал что-то смутное о строителе монастыря Иосифе, и не вполне точно известная ему, но так или иначе огромная масса захваченных тем земель и денежных средств словно удушала его мысль, мешала протолкнуться к достойно венчающему его рассуждения умозаключению, что брал богатства Иосиф в общем-то не для себя, т. е. действовал не корысти ради, а во имя процветания обители. Иван Алексеевич начинал говорить и о противниках Иосифа, о заволжских старцах, но Иосиф словно самолично тут же вторгался в тесноту его понятий и возможностей объясняться со столь невежественным существом, как Сашенька, и несчастный вспотевший отец, сбившись, опять принимался за стяжателя и гонителя еретиков.

И только прозвучит пролог о заволжских старцах, с Сашенькой как будто случалась некоторая истерика, и ее плечи тряслись от смеха. Но ее отцу ведь было тяжело в эту минуту, означавшую появление тени Иосифа на темных горизонтах его внутреннего обозрения, так что даже и перед его глазами образовывалось какое-то подобие тьмы или большого миража с лихорадочным движением не вполне различимых фигур, и он не мог видеть происходящего с дочерью. Ей же рисовались разные смешные немощные старцы, у которых возня из-за воззрений, нынче представляющихся не иначе как нелепыми, и она с трудом удерживалась от того, чтобы рассмеяться прямо в лицо разгорячившемуся отцу. Однако это было бы чересчур, отца не следовало обижать и опасно было сердить, поэтому Сашенька сгоняла с губ улыбку и устраивала на них более строгий рисунок, и когда Иван Алексеевич снова обретал возможность видеть ее, она уже представала перед ним внимательно слушающим и вникающим человеком. Но все подозрительнее всматривался в нее отец. Наступали мгновения, между слепотой и последовательным улучшением зрения, когда он достигал своего рода прозрений. Он вдруг начинал видеть отдельность Сашеньки, ее обособленность и самостоятельность, улавливать ее непреклонность в нежелании согнуться под тяжестью возлагаемых им на нее исторических сведений. Уже пугал его и самый факт того, что можно привезти такую девушку в самое сердце старины, поставить ее среди древних стен, где, казалось бы, никакому разуму и ничьей душе не отогнать естественного интереса к не совсем-то и умершей правде давних людей, а она все же будет безмятежно и нагло раздумывать о своем, вынашивать свои крошечные мыслишки о ждущих ее совершенно других разговорах и развлечениях. В ее душе не воскреснут образы людей прошлого, хотя бы и великих, и в сердце не проснется любовь к ним, ибо она исполнена только собственной силы и восхищения своей красотой, о которой знает как о постоянно нуждающейся в поддержке и неком дополнительном украшении.