Михаил Литов - Прощение

В этот переходный период я немало суетился и говорить об этом времени способен лишь сбивчиво и противоречиво. Я кидался вслед за Гулечкой, я кидался на дорогу, ведущую к ней, а еще больше от нее, поскольку так уж между нами сложилось, что другой дороги не было и не могло быть. Но я успевал и уклоняться в стороны, оглядываться, примеряться, разведывать. Я еще что-то искал у Шаржа, у Паренькова, искал бескорыстно, в том смысле, что, зная стесненность их средств, не думал их раскошелить. Шарж на моих глазах трещал по всем швам, расползался, как гнилой мешок, и на него жалко было смотреть, но как раз в бедственности его и моего положения я видел душещипательную причину для объятий и совместных размышлений о будущем. Глубоко задумавшись и с прищуром глядя в перспективу, где неопознанно таилось будущее, я сообщил моему другу, что позабочусь о нем, если стану президентом Чада.

Шарж метался и мучился, однако убежденность в собственном превосходстве, заносчивая мысль, что, невзирая ни на какие перебои, его суденышко преуспело в житейском плавании куда больше моего, мешали ему быть до конца искренним со мной. Шарж своим будущим дорожил. С Пареньковым было полегче. Пареньков уже взял с неба все звезды, готовые поддаться его нехитрым и не слишком настойчивым покушениям, бережно распределил их и упаковал и теперь сидел на этих упаковках с видом простодушного баловня судьбы, расточая лицемерные улыбки, вкрадчивый шепоток и устоявшийся запах перегара. На какой-то миг мне почудилось, что в его существовании кроется смысл, столь же милый, столь же по-детски наивный, как и его улыбка. Лаборатория, где все охвачены трогательным доверием к нему, пьяные блуждания по кафе, экранные комедии, кройка и шитье женушки - все легко добывалось, все было уже под рукой и радовало глаз красивыми ярлычками, славным трепетом желания отдаться тебе, до самого конца служить твоим верным спутником. В этом была своя привлекательная незыблемость, тут не было нужды взрослеть, меняться, не было даже нужды думать и грядущем, ибо завтрашний день представлялся разительно похожим на сегодняшний. Для разнообразия, для выпускания дурной крови употреблялись пикники на "лон" (их выражение) природы с разными выкрутасами, с пением пахабных песенок, с большим запасом спиртного, с буйными морскими купаниями, с каким-нибудь особенно шикарным, возбуждающим гвоздем программы - запустят ракету, скатятся наперегонки с обрыва или обчистят чей-нибудь подвернувшийся сад. Сладкая жизнь, поданная в готовом виде! Но когда-нибудь жизнь изменится, повзрослеет и скажет, что в существовании моего доброго приятеля Паренькова и его веселых спутников смысла не было ни на грош.

Я пошел с ними. Мы шатались по городу с его "ковбасней" на прилавках, "сучьими радостями" едва ли не на каждом шагу, "супружничками", которые выскакивали внезапно из хмурых подворотен и кричали, что пора домой, с его кинотеатрами, комедиями, последними сеансами, последними рядами, буфетами, с его столовыми, где тихие, печальные уборщицы с недоумением косились на странные бутылочки, из которых мы пили. Я оказался в обществе баснословных говорунов. Им нравилось, что на них смотрят как на шаловливых детей, они понимали все выгоды подобной ситуации и, в душе отчетливо веря, что их умы вполне созрели для творчества, что все их существо готово к решительным поступкам и даже кое-какой реформаторской деятельности, ничего не делали для того, чтобы на них смотрели иначе, и душевные силы словно приберегали на тот случай, когда, паче чаяния, столкнутся с жестокой и неотвратимой необходимостью впрямь действовать. Я не мог искать у них бури, как искал у Шаржа. Не имел времени ждать, когда их безмятежный покой будет проверен испытаниями, тем самым случаем, от которого они ждали одного: что он минет их. Да и раздражало их неизбывное ребячество; в итоге я бежал от них без оглядки.

Огненный галстук по-прежнему бился о тощую грудь Шаржа, он ходил в своих надрывающихся скрипом штиблетах, в бесконечно однообразных интонациях обиды и бессильной ярости жаловался на прозябание. Яркая личность! Он уверовал, что раскусил меня, и теперь часто повторял: ты такой же дутый, как и я, такая же липа.

- Кто тут у нас знает, что такое настоящий бизнес и капитал? - говорил он. - Посмотри, сколько вальяжных типчиков ошивается кругом, ощути, с каким презрением они взирают на тебя, неудачника. Они что-то там приворовали, прикопили, они чувствуют себя обеспеченными на черный день, разъезжают на машинах, отдыхают на курортах. Но все это не что иное как мыльные пузыри. Их разок тряхнуть, и от их благосостояния останется мокрое место. Они такие же пешки, как и мы с тобой. В этой стране все пешки. Капитал не запущен в дело! Самый богатый - тоже пешка, ноль, потому что капитал не приносит ему независимости и свободы действий, его инициатива скована, и он всего лишь более других удачливый вор. Так жить нельзя, это сон, фикция, а не жизнь. Что делать? Я хочу лезть на рожон, я хочу сделать самое безумное безрассудство, если оно принесет мне пользу. Понадеяться на воровскую удачу? Или бежать отсюда куда глаза глядят, через все эти запоры, ограды, границы, контрольные полосы? Я побегу... меня доведут до этого, Нифонт, я решусь! Пусть даже война, я все учел, я так полагаю, что нам новой большой войны уже не выиграть. Собственно, вам не выиграть, на меня не рассчитывайте, голубчики. А я выплыву и, уверяю тебя, утрату переживу. Но сколько же еще ждать? Десять лет пройдет - и все, я, в сущности, старик, ни на что не годен, износившаяся тряпка, и сладкий дым победы покажется мне отчасти горьким. Тяжело, дружочек...