Михаил Литов - Середина июля

Меня посадили в машину и повезли, и я еще ничего не страшился в этом неожиданном плену у блюстителей порядка, размышляя, где все-таки добыл косточку. Мне протянула ее Полина, тайная и упрямая хранительница мощей пророка? Но как могла ее прелестная ручка вдруг обернуться чудовищной лапой? Я все гадал и гадал. Иной раз тихонько прикладывал, зажатый между моими стражами, ко лбу палец. Предположим, я в неверном лунном свете принял заботливо сработанную природой руку моей славной артисточки за безобразную длань какого-то монстра, оборотня, мифического великана. Пожалуй, так! Но могло быть и что-то иное. Я спешил цепляться за нити гипотез, словно в готовом виде возникавших в моем взвихренном уме и с сухим шелестом похоронных венков разворачивавшихся в тем большую неизвестность, чем более они, эти гипотезы, были затейливы и заведомо предназначены лишь для того, чтобы задурить мне голову. Ужас моего положения заключался в том, что я не имел силы стронуть свою душу с какой-то мертвой точки, чтобы оказаться в неведомом мире, откуда, может быть, впрямь услышал зов, и в результате моя пытливость словно листала глуповатый учебник, где в нагромождении ученых мифов и мифов ученья смехотворные ответы на загадки бытия звучали куда громче обращенных к природе вопросов, хоть сколько-то проникнутых искренностью. Мог ли я задержать свое внимание на версии, говорившей, что я-де проник в бюро похоронных услуг? Конечно. Почему бы и нет? У меня не было осознанной цели проникать туда? Ой ли! Цель приложится, когда этой версии будет отдано предпочтение перед другими.

У меня не оказалось с собой документов, и сержант, перед которым меня усадили в участке, прокричал, намереваясь заполнять протокол:

- Фамилия? Имя? Отчество?

У меня, добавлю в развитие темы об отсутствии у меня в этот роковой час многих полезных вещей, не было уверенности, что я верно истолковал чин этого человека, пожалуй, я в некотором роде просто пометил его сержантом в своем представлении о том высшем сходстве, которая моя история теперь должна была получить с историей покойного Ипполита Федоровича. Высшем, разумеется, только для меня и старого мистика, отдавшего Богу душу в вонючей человеческой куче за решетчатой дверью. Это, судя по всему, и есть предел для таких людей, как мы. Как бы то ни было, я понял, что извиваться бесполезно и пробил час, когда я должен открыть правду.

- Струпьев Сергей Петрович, - сказал я.

- Струпьев, Струпьев... - вспоминающе наморщился сержант.

- Ипполит Федорович Струпьев, который некогда подвизался здесь прорицателем и духовидцем, мой родной дядя.

Сержант как будто ухватил какую-то особенную нить.

- Ага! - воскликнул он, которому и по роду службы надлежало плестись в хвосте у замысловатых, а порой и капризных гипотез.

- А какой публицист Охлопков ветви Струпьевых, какого, так сказать, колена, - довольно пылко повествовал я, - не знаю, может, и никакого и только прикидывался, пока не перешел на псевдоним. Но я готов допустить и то, что он неизвестный мне родственник. Может быть, он и в Ветрогонск приехал с той же целью, с какой приехал в свое время я. Я же приехал - и это случилось не так давно - с целью прощупать легенду о накопленных и припрятанных богатствах Ипполита Федоровича. Здесь эта легенда, может, не в ходу, а в наших краях о ней кое-что слыхать. Я слишком натерпелся за свою безденежную и обездоленную жизнь, чтобы многообещающая тема где-то дожидающегося меня клада в конце концов не закружила мне голову. Вы ведь понимаете? Когда я дошел до ручки, до нечеловеческого отчаяния, я подумал: а вдруг по делу распространяется в нашей семейке - не скажу вам о ней ничего хорошего - слух о сокровищах дяди? И я подался сюда, в Ветрогонск. Но уже на вокзале, сойдя с поезда, я усомнился в здравости моей цели, моей веры в чудесное обогащение. Таких вещей ведь не бывает в нашей жизни. Во всяком случае не мне надеяться на чудеса. Но и от Ветрогонска я уже не мог оторваться - Бог знает что за сила притяжения у этого городка! Я понял, что должен жить здесь, а если этого не выйдет, так лучше вовсе не жить. Мне посчастливилось занять у знакомых необходимую сумму на покупку части дома, ну, такого, знаете, уголка в отличном, приятном во всех отношениях и в целом далеко не мне одному принадлежащем домике, и вот то, наверное, что дом домом, а долг теперь надо мной висел нешуточный, заставляло меня все-таки чуточку верить в удачу кладоискательства. Этот долг, естественно, и теперь висит надо мной, а что я нашел? Что получил? Косточку! Но давайте по порядку, ладно? Итак, я познакомился с Полиной Капитоновой, знаменитой местной артисткой, вошел к ней в доверие, и сделал я это прежде всего потому, что Ипполит Федорович последние годы своей благочестивой жизни провел под крылом у ее тетки. Значит, умозаключал я, и богатства припрятаны где-нибудь у Полины, а может быть, и находятся в ее полном распоряжении. Но я не хотел, чтобы она знала меня как Струпьева, потому как фамилия паршивая, нечеловеческая, как не хотел и открывать ей сразу нашу отдаленную родственность. Дело в том, что я с первой же встречи в нее влюбился, и мне нужна была легенда о моем изначальном увлечении ее красотой, а не охотой на какие-то сомнительные клады. Вот я и придумал себя перед ней Ивановым, человеком, у которого нет иного желания, кроме как славно дожить оставшиеся ему дни в Ветрогонске и взять ее, Полину, в жены, если будет на то ее согласие. Я понимал, конечно, что со временем она узнает правду, но то, что должно было случиться в будущем, перестало меня пугать, настолько я зажил настоящей, иначе сказать, текущей минутой. Я жил исключительно любовью к этой женщине. До того, что даже как будто позабыл о своем долге. Я осознал до глубины души, что не пристало мне, человеку в возрасте или, как справедливо может быть замечено, в определенном возрасте вдруг ставшему Ивановым, верить в закопанные сокровища и трусить из-за какого-то копеечного в сравнении с ценностью жизни долга, а вот вить уютное гнездышко, любить женщину и желать ее - это как раз очень даже пристало. Я оторвался от своей прежней безрассудной и несчастной жизни, позабыл о ней, ну, отчасти позабыл долг и беспокоился, поскольку совсем жить без волнений не получалось, теперь лишь от гадания, насколько же мне, собственно, удается весь этот проект свития гнездышка и создания семьи. Многое мне мешало. Мешал Мелочев, актеришка, к которому Полина ненароком прикипела. Мешало и то, что я не проявился должным образом перед соседями, перед лучшими людьми Ветрогонска, перед общественностью, не показал, на что я способен. Я ведь полагал, что, опытный, бывалый, искушенный, способен и даже призван к добрым и светлым делам, но порой закрадывалась мыслишка: а вдруг мне только и дано, что пускать пыль в глаза? Ведь пустил же Полине, явился ей этаким мудрецом... Это смущало. Но я не бунтовал. Я не взбунтовался, не опомнился, не забеспокоился даже тогда, когда Полина и ее друг Мелочев заговорили о неких существах, требующих отдать им мощи Ипполита Федоровича, то есть косточку, которая, по признанию Полины, у нее будто бы хранилась. Я не поверил им, хотя в этом смысле у них явно не было нужды обманывать меня. Я не поверил потому, что не хотел верить, зная, что в противном случае меня охватит не только мистическая тревога, не только священный трепет перед некими сверхъестественными силами, но и тревога за свое будущее, то есть по поводу моего злополучного долга. Я чувствовал, что беспокойство с некоторых пор противопоказанно мне. И мне бы выдержать до конца эту роль уравновешенного, основательного человека, но я, поди ж ты, неловко, неудачно выступил в театре, то есть фактически сорвался, нечаянно устроил бузу, и тотчас же меня окружили Струпьевы, взяли в кольцо. Они вернулись в мою жизнь так, словно никогда и не уходили из нее. Как грозовые тучи... разве даже в самый ясный и солнечный день мы вправе утверждать, что тучи ушли из нашей жизни? Ипполит Федорович потянулся к моему горлу из могилы, а Охлопков из редакции, - так жизнь переплелась со смертью, и выжить в подобным условиях обыкновенному человеку невозможно. Если вы спросите, за что они так на меня ополчились, я вам не дам удовлетворительного ответа. Я не знаю. Подозреваю, впрочем, что, например, моя родственность и даже однофамильность им совершенно безразлична, иными словами, я в их представлениях не вполне-то и конкретное лицо. Просто что-то сошлось для них на мне, наверное, возможность большой человеческой неудачи, которую они, торжествующие во зле небытия и неправедной жизни, вы-то уже поняли, конечно, кто является проводником одного вида зла, а кто другого, - тотчас постарались превратить в необходимость. Полина явилась, не догадываясь о том, их вестницей: добрая женщина хотела, чтобы я просил прощения у Охлопкова и умолял его пощадить меня. А с какой стати мне просить у него прощения? Я не согласился, и в тот же момент потерял Полину навсегда. Огорчившись из-за этого на минутку, она тут же просияла и расцвела, вернувшись в объятия своего парнишки. Взрослая, умная женщина, а воображает, что можно и даже лестно ей быть легкомысленной и переменчивой особой! За истекшее после нашего разрыва время я перестал любить ее. А с чем остался? С косточкой.