Михаил Литов - Середина июля

- И не подумаю! Совсем не так опасен для меня Охлопков, как ты почему-то пытаешься меня в том убедить.

- Сережа! Я пришла сюда ради тебя, я рискнула, зная, что Алешенька будет сердиться на меня за мое долгое отсутствие. И я хочу, чтобы ты понял меня, а не упирался и капризничал, как ребенок. Мне это неприятно. Сейчас не та минута, когда мне по душе тетешкать тебя. Если ты все еще не понимаешь всего ужаса своего положения, так пойди к Охлопкову хотя бы ради меня. Как же это до тебя не доходит? Ты должен исправить положение. А если завтра весь город будет смеяться над тобой, я вынуждена буду взять сторону города, а не твою. Так и знай! Ты рискуешь потерять меня навсегда.

Я видел прямые, а рядом и округлые складки на ее дрожащих от возбуждения пальцах, не выходили они уже из поля моего внутреннего зрения, не шли из головы, из сердца; видел я, что она, делая строгие, требовательные и осуждающие глаза, в то же время смотрит смешно и наивно нарисованным для детского потребления искусства человечком, и мной глубоко и жутко овладевало чувство ее невыносимой желанности для меня. Если были еще в моей душе наполненность и абсолютное многообразие переживаний изнанка наших печатных и устных повествований о похождениях русского человека, я готов был без колебаний пожертвовать ими и остаться ни с чем, лицом к лицу с бедной, нищей, убогой смертью, лишь бы от этой женщины отступили увядание и скоротечность. Я мог еще в последний раз выкрикнуть что-то стоящее, значительное, благородное. Ее можно было еще спасти. Спасая ее от глупых ужасов обывательской трясины, я спас бы, наверное, и себя, за уши вытащил бы себя из надвигающегося на меня со всех сторон мрака.

- Даже ради тебя я не стану унижаться перед каким-то проходимцем. И это не детство, Полина, это зрелая, взрослая, мудрая гордость, это подлинно человеческое достоинство...

- А это и есть твое последнее слово?

- Оно самое и есть, - ответил я твердо.

Махнув на меня рукой, как на конченого человека, Полина пошла к выходу. Тщетно я пытался ее остановить. Я хватал ее за руки, восклицал: Полина! Полина! Она ускорила шаг. Я хотел забежать вперед, преградить ей путь, не выпустить ее из моего домика, и забежал, встал на пороге, и мое лицо, я чувствовал, горело, а глаза были вытаращены, но она сильно оттолкнула меня. Я тоже подусилился, раскинул руки, чтобы наброситься на нее, и даже привстал на цыпочки, чтобы наброситься с высоты, обрушиться на нее коршуном, но она вывернулась из всей этой блокады с такой силой, что я отвалился от нее, на мгновение почувствовав в ней какого-то сверхъестественного зверя. Но это она, конечно, всего лишь так ожесточилась и так напряглась, укрупнилась для окончательного отпора мне. Все было кончено и для моих видов на нее в будущем, утопия, которую моя душа связывала с ней, распалась. Она вышла, и ее шаги быстро затихли в ночи, а я еще бессмысленно дошептывал ее имя.

***

Наверно, Полина права в своих грозовых предчувствиях. Я подумал о ней как о старой женщине, а старухи, как я знал, любят преувеличивать и собственные страхи, и те опасности, которые грозят их близким. Сейчас, оставшись неким образом чуть ли не наедине с этим неведомым мне Охлопкиным, перевертышем, я не сопротивлялся напору самых тщедушных, кислых, гнилых чувств. Охлопкин действительно вырисовывался во что-то немеряно грозное в моем рискованно забродившем воображении. Напиши он, прохвост, что Сергей Петрович Иванов - вор, что он украл у соседа мешок муки или проворовался в учреждении, растратил казенные деньги, это скоро забыли бы, а со временем такой Сергей Петрович стал бы в некотором роде и героем в глазах обывателя. Мол, человек умеет жить, а государство, оно и не заслуживает иного, как быть обворованным. Но Охлопков напишет, что Пушкин - ну еще бы, с кого же ему, ветрогонскому культуроведу, и начинать, если не с Пушкина! - Пушкин увлекает нас к свету, Пушкин наш светоч и наш рулевой, солнце нашей поэзии и нашей жизни, Толстой, не сомневайтесь, тоже ведь наше солнце и наш кормчий, а вот Сергей Петрович (сколь ни досадно, сколь ни противно это нам, но мы вынуждены произнести его имя), он антипод Пушкина и Толстого, прямая им противоположность. Остерегайтесь Сергея Петровича! Таким образом выведенного, из-под пера моего вышедшего Сергея Петровича на порог дома своего не пускайте! И будут бояться и презирать, ненавидеть, с угрюмым смехом оборачиваться на улице вслед непостижимому явлению, воплощению нечеловеческой сути. Они толком и не поймут, что хотел сказать щелкопер, но ведь как сказано, как сказано! Пушкин - свет! Сергей Петрович - тьма! Непонятно, но здорово! Сбрехнет писака ненароком, да ведь навека! Припечатает. Считай, уже несмываемое клеймо на челе Сергея Петровича. Нет больше того Иванова, который считал себя истинным, единственным, неповторимым... впрочем, и никогда не было. Ладно, об этом не стоит.