Николас Блинкоу - Белые мыши

По дороге к центру Биби сгребает с заднего сиденья газеты, говоря:

– А, лондонская Неделя моды, ну и как они там? – и быстро пробежавшись по фотографиям манекенщиц: – Твоей сестре следовало быть с ними.

– Следовало.

– Как у нее дела?

– Живет у Аманды ван Хемстра. Мы с ней не часто видимся.

Я отклоняюсь от маршрута и останавливаю машину у Центрального вокзала. Когда Биби спрашивает, куда я, говорю, что мне нужно посмотреть расписание поездов, и прошу ее остаться в машине, чтобы нам не пришлось искать стоянку. Перебегая трамвайные пути, представляю, как я, подскользнувшись, падаю, а трамвай не успевает затормозить.

Я хочу оставить в камере хранения паспорт, поскольку опасаюсь за его сохранность в доме Осано. Если я вдруг почувствую, что пора удирать, пусть уж ни у кого не будет возможности мне помешать. После того как я запираю ячейку и опускаю ключ в карман, меня посещает новая мысль. Вытаскиваю паспорт на имя Карло Тьятто, итальянский, с синей европейской обложкой, и помещаю его в другую ячейку. Я полагаю, что настоящий Карло Тьятто, человек, потерявший паспорт, а то и вовсе его не получивший, все же где-нибудь да существует. Но мой-то паспорт – подделка; не исключено, что и Фрэд разъезжает по такому же. Все итальянские имена кажутся мне поддельными: Гуччи, Пуччи, Прада, Феррари. Разве похожи они на настоящие имена? Разве не были товарными знаками даже и до того, как отцы основатели пооткрывали первые свои магазины и фабрики? Ну что это такое – Федерико Сосса? Я понимаю – Федерико Феллини . Фредо Корлеоне. Кайзер Фридрих. И я сооружаю имя: Кайзер Сосса. Примерно так зовут злодея, который из дыма появляется на Балканах в фильме «Обычные подозреваемые» – Кайзер Созе.

Биби машет мне из машины рукой.

– Господи, Джейми. На тебе же лица нет. Хочешь, я поведу?

Я задумываюсь. Автомобильное движение организовано в Милане самым причудливым образом; чтобы добраться до отеля, придется проехать чуть ли не всю кольцевую дорогу.

– Да нет, все нормально. Просто не хватает времени на сон – слишком многое приходится обдумывать. Но я в порядке.

– Знаешь, чем я хочу заняться? Сделать косметическую маску. Полный послеполетный ремонт физиономии. Не составишь компанию?

– Мне нужно вернуться в ателье. Прости.

Если Биби так и будет спрашивать, что со мной неладно, боюсь, я ей все расскажу. По окончании работы я, как и обещал, еду к ней в отель, медленно заползаю в указанный мне девушкой из регистратуры по-церковному тихий угол. Меня тревожит, что Биби могла договориться также и о встрече с Луизой. Дыхание мое выравнивается, лишь когда я убеждаюсь, что в баре – только Биби и официантка. Биби с колодой карт в руках сидит за столиком. Официантку предсказание судьбы по картам не интересует, поэтому Биби решает заняться мной. Я говорю, что, по-моему, предсказать судьбу можно только по картам «таро». Биби не соглашается – на это годится любая старая колода. Шут ее знает, может, и годится.

– Не сейчас, ладно?

– Конечно. Скажи, как захочешь. – Она тасует колоду, роняет ее на стол. – Я договорилась с твоей сестрой.

– Что?

– Вечером мы с ней сходим куда-нибудь.

Кладу ладони на стол, разглядываю их.

– Ты хочешь сказать, что тебе нужно работать? – спрашивает Биби.

– Именно. – Я вообще-то еще не придумал, как отпереться, но лучшей причины не найти.

– Кончай дурить, Джейми. Ты выглядишь просто жутко.

– Теперь уж недолго. Еще десять дней.

Я даже принимаю импровизированное решение притащить с собой Биби на ужин с Осано. Вроде как: ужин с Осано – это такой ритуал, который я никак не могу нарушить. Я уже дошел до того, что, стоит мне остаться с Биби наедине, у меня начинают трястись руки. Мы с ней целуемся, но совершенно невинно: с того дня, как она заняла номер в отеле, я ни разу не попытался затащить ее в постель. И теперь, за время, оставшееся до нашей встречи с Осано во дворике напротив магазина Версаче, не пытаюсь тоже.

До сей поры я вел жизнь по большей части не преступную. Правда, один раз маме пришлось вызволять меня из полицейского участка – после того как я уничтожил чужую лодку. Я стыдился содеянного. Лодка была старая, развалившаяся, никакая починка ее бы уже не спасла, и мы с друзьями летней ночью сожгли ее на пляже, потому что напились, слушали музыку и разводить настоящий костер нам было лень. Я могу найти оправдания нашему поступку, но знаю, что всем этим оправданиям грош цена, потому что я не способен вообразить, что почувствовал тогда владелец лодки или какие он на нее имел виды. То происшествие стало многообещающим началом, моим вступлением в свихнувшийся мир. Мне тогда было пятнадцать, мы с Луизой уже успели согрешить, и не один раз. А когда мы завязали с этим, я словно забыл обо всем. Не подавил свои мысли в том смысле, какой вкладывает в это слово психология, но забросил их куда подальше и там оставил. Сожжение лодки внушало мне больший стыд, потому что содеянное мной и Луизой вовсе не составляло многообещающего начала чего бы то ни было. Оно не было ни исходным пунктом, ни многозначащим поступком – просто мертвой точкой мира, который напрочь лишился смысла. Вот я и относился к этому, как к части моего прошлого, смутно памятному, прерванному эксперименту, оставленному позади – что было, то было, а теперь и нет ничего. Мысли эти сжимают мне голову, как тиски, лезут в нее через лобные доли, давят на затылок. И за ужином мне приходится мучительно бороться с ними, загонять их назад, прежде чем я обретаю способность беседовать на какую бы то ни было тему.