Николас Блинкоу - Белые мыши

Мы выглядим такими похожими, больше даже, чем обычно. Луизе подрезали волосы, так что они теперь примерно той же длины, что у меня, а мне уложили завитками вокруг ушей, на манер прически Луизы. Меня еще и напудрили, чтобы сделать бледнее, – я ведь загорелее, чем Луиза. Гримерша даже наложила мне под скулами тени, потому что с лица Луиза худощавей меня. Обоим нам накрасили ресницы, так что глаза у нас теперь вытаращенные, одинаковой формы и цвета. И оба мы в длинных белых рубахах – тех, что Луиза назвала тогами Осано. Они расшиты по груди порхающими стрекозами на манер снова вошедшего в прошлом году в моду китча восьмидесятых, только вышивка сделана белым по белому. И довольно бесформенны, из-за чего мне пришлось их немного ушить. Не такой уж я сверхъестественный портной, однако со швейной машинкой управиться может всякий, я просто сделал несколько стежков, стараясь подтянуть материю так, чтобы она хоть немного подчеркнула фигуру Луизы, не нарушив при этом присущего «тогам» небрежного стиля. Сам я довольно худ и свою рубаху подузил, чтобы выглядеть стройнее. Не такое уж и сложное было бы дело, кабы парочка Луизиных подруг не висела над душой да Биби не прислонялась к плечу, стесняя меня. Я уж собрался было объяснить им, что это я так, убиваю время, но тут меня позвали к стилисту.

Фотограф Этьен по-прежнему толчется вокруг. Пристроился с краешку к стайке фотографов, постаравшись, однако, сохранить дистанцию между ними и собой. Вглядываясь в происходящее, он курит тонкую сигарку. Я бы сказал, что позы он принимает даже более нарочитые, чем мы с Луизой. Переступает с ноги на ногу, крутит туда-сюда головой, прикидываясь, будто он так предан своему искусству, что не перестает работать, даже когда не работает.

Я говорю Луизе:

– Видишь вон там, ну, этого малого, Этьена? Как ты думаешь, зачем он тут вертится?

– Зачем? У него приступ нарциссизма.

Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.

– Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.

– С Амандой – да. Мне выпала роль наблюдательницы – ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.

Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:

– Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.

Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.

А Этьен никак не уймется:

– Эй, бэби, поддай жару!

Музыка в это время стихает, и голос его звучит громче, чем он ожидал. Я поворачиваюсь и говорю:

– Merci, chéri . [7]На тебя у меня жару завсегда хватит.

Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью – это он усваивает сказанное мной, – затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.

– Я не с тобой разговариваю, – огрызается Этьен.

– В том-то у нас и проблема. Мы никогда не разговариваем, бэби, – я подбочениваюсь, принимая позу разгневанной жены, которая, бедняжка, только на «валиуме» и держится. Говорю я ноющим тоном, манерно растягивая слова.

Этьен почти визжит:

– Пошел ты на хер, пидор поганый!

Он поворачивается и уходит. Еще несколько секунд камеры следуют за ним, потом возвращаются ко мне и Луизе.

Съемка заканчивается, а я все думаю о том, как быстро приходится вертеться редакторам теленовостей. Мы отстрелялись в 4.30, а ранние вечерние новости выходят в Париже в 5.25. Нас с Луизой показывают в последнем сюжете. Диктор по-прежнему талдычит, что мы близнецы, и ровно так мы и выглядим. Угадать разницу в возрасте практически невозможно, что меня невесть почему удивляет. В свои тринадцать Луиза сходила за семнадцатилетку, а в шестнадцать лет ей можно было дать все двадцать. Я же в тринадцать еще оставался мальчишкой, не сильно изменившимся с десятилетнего возраста. Однако теперь, в двадцать три, Луиза выглядит лет на восемнадцать, девушкой моего возраста, если не моложе.

Новости начинаются, как раз когда я заканчиваю объяснять Стэну, как добраться до института. Мы смотрим их, стоя у длинной череды гримерных столов, по тому же портативному телевизору, по которому все смотрели Анджелу Лэнсбери. Он подключен к удлинителю, провод которого тянется по полу ресторана метров на тридцать. Для двенадцатидюймового экрана длинновато. Но другого телевизора тут нет, и потому у этого столпилось человек двадцать – манекенщицы, стилисты, гладильщицы. Все, кроме Биби, которую я с начала съемки больше не видел. Когда доходит черед до нас с Луизой, люди Осано оживляются. Это единственный сюжет, связанный с вечерними показами кутюрье. А с учетом того, сколько соперничающих знаменитостей съехалось в город, то, что Осано первым урвал уголек из огня, для его людей настоящий праздник. Отчасти подпорченный тем, что это всего лишь завершающий шутливый сюжетик местных новостей.