Станислав Родионов - Запоздалые истины

— Говоришь, воля? А я вот тебе сообщу вывод ума — хлеб никогда не горел, а...

Распахнутая дверь оборвала следователя на полуслове, на полуфразе — привезли Башаева. Рябинин опять увидел перед собой узкий лоб, красное лицо и курчавые волосы. Башаев щурился, словно отвык от белого света.

— Не понимаю, как можно допиться до такого образа жизни, — тихо сказал Рябинин.

— Наоборот, — сразу отозвался Башаев.

— Что наоборот?

— У меня не образ жизни от пьянства, а пьянство от образа жизни.

— Загадочно, — решил инспектор.

— Никакой загадки. Жизнь-то моя что? В детстве бедность да голод. Война. Потом опять голод. А потом вкалывал, как автомат. И что имею? Шоферюга чистой воды.

— И поэтому надо пить? — брезгливо спросил Рябинин.

— Да я в своей жизни ничего слаще водки и не видел. Должна быть у человека радость?

— Какая же от нее радость?

— Меня не обманете.

— А в чем я вас обманываю? — не понял Рябинин.

— Кто водочку любит, тот жизнь свою губит. Так, что ли?

— А разве не так? — спросил Рябинин.

— Ну да, — усмехнулся водитель. — Мозг от нее сохнет, печень распухает, нос синеет, а жена уходит. Будто сами не остаканиваетесь.

— Башаев, да у тебя от водки глаза синим огнем светятся, — вмешался инспектор.

— А почему же люди ее пьют? Дураки, что ли? Трепачи вы, ребята. Водка-то вливается в человека, что святая вода. Скажем, едет в своей машине большой человек. Смотрю я на него и дистанцию чувствую. А выпил грамм триста — и тоже себя большим человеком осознал и как бы прибыл к его компании. Ученый сидит, допустим, академик — все у него есть, а у меня ничего. Принял я водочки. И я академик, и у меня все есть, и я очки натянул в импортной оправе. Женщина идет, красавица в мехах, которая на меня и не глянет. А я выпью. И вроде бы мы идем рядом, я тоже нюхаю ее французский одеколон и поглаживаю ее сибирский мех. Что там женщина... Космонавт полетел в ракете. Вы, ребята, только глянете, вослед. А я выпью — и там кувыркаюсь, интервью говорю, куриный суп из тубиков давлю. Народы приветствую.

— Как же вы работаете? — ужаснулся Рябинин.

— Кручу себе баранку и кручу.

Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника — слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нем остатки алкоголя.

— Ну, а работа нравится? — спросил Рябинин.

— Как вчерашнее молоко.

— Есть же у вас какие-то цели, увлечения? — Про свои увлечения я поведал.

— Может быть, интересуетесь женщинами, семьей, детьми?

— Только щенком одним интересуюсь.

— Каким щенком?

— От второй жены, скоро в школу пойдет...

— Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?

— Есть, — улыбнулся он сухими губами. — Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.

— Неплохо задумано, — согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.

— Глупая мечта, — буркнул Рябинин.

— Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное...

— Алименты на ребенка платите?

— На двух.

— На что же пьете?

— Сам делаю напиток. Закладываю в стиральную машину пять килограмм конфет «подушечек», заливаю воду...

— А стиральный порошок? — перебил инспектор.

— И включаю. Потом слегка заправлю бутылочкой водочки. Выходит напиток, под названием «косорыловка».

— Какие у вас отношения с механиком? — начал подходить к делу Рябинин.

— Чай, он не баба, чтобы отношения, — усмехнулся водитель.

— А с директором?

— Я встречаю его во дворе раз в месяц и слов без буквы «с» не говорю.

— То есть?

— Слушаю-с, готов-с, так точно-с.

Рябинину показалось, что инспектор от нетерпения присвистнул: Петельникова тянуло к главному, к разговору о сути преступления, к механику, которого почему-то не было на заводе. Но следователь к этому главному шел исподволь, словно подкрадывался. И все-таки, давимый молчаливой силой инспектора, Рябинин сказал прямо:

— Теперь рассказывайте про хлеб.

— Про какой хлеб?

— Начните с горелого.

— Я ж говорил... Во дворе хлеб горелый рассыпан. Дай, думаю, соберу да кому-нибудь продам на бутылку пива...

— А зачем понесли его в подвал?

— Спрятать пока.

— А в подвале лежал другой хлеб, хороший.

— Я и сам встал обалдевши. Смотрю, ё-мое — гора хлебца навалом. Только начал высыпать, а этот зубр меня клешнями поддел под селезенку.