Анна Малышева - Алмазы Цирцеи

– Что ты молчишь?! Алло, алло?! – тем временем кричала в трубке Катя. – Купила?! Купила, говоришь?

– Купила только что. Уже упаковала, отправила с курьерской фирмой. Сейчас сижу, пытаюсь выпить по этому поводу шампанского, – откликнулась наконец Александра.

– Ну как я рада… – протянула та. – То самое панно, да? Ван Гуизик?

– Ван Гуизий, – снисходительно поправила ее художница. – Ну ничего, я тебе напишу памятку, чтобы ты смогла потом рассказывать гостям, что и где у тебя висит. Это придаст тебе вес в обществе.

– Перестань, – обиделась Катя. – У меня не настолько убогий внутренний мир, чтобы прикрывать его коллекционированием антиквариата. Ты на это намекала?

– Нет, дорогая, но в твоем окружении принято собирать коллекции. Если уж ты за это берешься, то собирай лучшую, не мелочись. Я тебе помогу, все обойдется в четверть рыночной цены.

– Лучшую коллекцию? Легко сказать! Ты же понимаешь, все упрется в деньги. Костя, конечно, согласен платить, но стройка и так обходится ему в бешеные деньги. Кто бы мог подумать, что небольшой двухэтажный дом – это бесконечное предприятие… Нужно было купить готовый, я сразу советовала, но он не послушал. Ты же знаешь, он любит все контролировать сам! Он…

Начав говорить о мужчине, которого Катя считала своим гражданским мужем, хотя у того имелась вполне законная жена, она отвлеклась от панно. Да и что оно могло для нее значить? Всего лишь элемент декора. Предмет старины с интересной историей, повод похвастаться перед гостями-снобами и чрезвычайно дорогостоящее место для скопления пыли. Закончив сплетничать о любовнике, Катя вновь вспомнила о панно, поинтересовалась ценой и, узнав окончательную цифру, простонала:

– Что же тут особо праздновать, Сашка?! Двести пятнадцать тысяч… Оно хоть стоит этих денег?

– Я же тебе втолковывала – это не безвестный мастер, а настоящий Ван Гуизий, и стоит панно во много раз дороже! Не понравится, продашь!

– Ну ладно, не злись, уже и сказать ничего нельзя, – протянула Катя. – Когда его привезут в Москву?

– Через три недели. Клятвенно обещали.

– М-м-м… Куда же мы его поставим после твоей реставрации? Стройка, глядишь, еще и через два месяца не закончится, там куча постороннего народа шатается… Разве что ко мне отвезти?

Когда Александра сунула в сумку замолчавший телефон, настроение было уже не столь радужным. Колокольчики, звеневшие у нее в голове, мало-помалу заглушались голосом рассудка, твердившим, что игра еще не выиграна и пить шампанское, пожалуй, рановато. Все же она выпила три бокала – один за другим, надеясь быстро опьянеть и прогнать вновь проснувшуюся тревогу. Шампанское оказалось не только баснословно дорогим, но и страшно сухим, почти горьким. Она пила его, морщась, как лекарство, и уговаривала себя не переживать. «Три недели, во всяком случае, ты можешь спать совершенно спокойно. Все равно от тебя ничего не зависит. Вот в Москве, когда увезешь панно к себе в мастерскую для реставрации, можешь начинать психовать заново. И даже раньше – в тот миг, когда курьер впустит тебя в гостиничный номер и ты снова увидишь ящик с печатями. Тогда сходи с ума сколько угодно!»

– Если бы я знала, если бы знала! – громко проговорила вслух Александра и вдруг очнулась от дремоты, смешанной с воспоминаниями.

Она обнаружила себя в кресле, за столом, перед полупустой кружкой кофе и пепельницей с дотлевшей до фильтра сигаретой. Удивилась, отчего не спала в постели, но тут же вспомнила все и быстро взглянула на часы. Десятый час! Значит, ей все же удалось уснуть ненадолго. «Скорее, пока Катька никуда не убежала с утра! В такое время она уже на ногах!»

Наскоро одевшись и накрасив губы перед тусклым зеркалом, висевшим над раковиной, женщина поспешила на улицу. На лестнице ей встретилась уборщица, поднимавшаяся к скульптору, занимавшему студию на третьем этаже. Старуха всю жизнь прислуживала то одному гению, то другому, хорошо помнила Ивана Корзухина, студия которого после его смерти перешла по наследству к жене. Александру она высокомерно не считала художницей, полагала, что та незаслуженно занимает мансарду, и женщина не сомневалась, что, если бы тетя Маня имела хоть какой-то вес в Союзе художников, мастерской бы ей не видать. Она поздоровалась, получив в ответ отрывистое:

– Здрст.

Тетя Маня говорила с ней сквозь плотно стиснутые железные зубы на каком-то странном языке, почти начисто лишенном гласных. При этом Александре случалось слышать и ее настоящий голос, довольно приятный, певучий. Она не обижалась на старуху, понимая, что этот вымирающий тип достоин того, чтобы его охраняли. К сожалению, ей не удавалось добиться, чтобы та хоть раз убралась у нее в мансарде, и потому там годами копилась неимоверная пыль и грязь. Сама Александра никогда хорошей хозяйкой не была.