Василий Казаринов - Тень жары

Скрестив руки на груди, он спокойно наблюдал, как я молча иду к столику и хватаю славного парня из Кентукки по имени Джим Бим ("Джим Бим" — лучший виски из Кентукки!"); в два приема мне удалось этого Джима прикончить — я швырнула бутылку на пол, откинулась в кресле, забросила ноги на столик и закурила.

С кроссовок потекла на полировку грязная жижица.

Сил на сопротивление у меня оставалось чуть-чуть. Последний миллиграмм этой энергии утек вместе с сигаретным дымом. Я заплакала.

Зина, плакала я, за что ж ты меня? Что я тебе сделала плохого? Если тебе приспичило в очередной раз выйти на охотничью тропу, то почему ты выбрал меня в попутчики? Я понимаю: угодья лучше обходить в компании с дамочкой, чтобы зверье раньше времени охотника не учуяло и не дало бы деру в чащу, но почему — я? Обратился бы в какое-нибудь бюро экспортных услуг — там тебе выдали бы какую-нибудь хорошо натасканную легавую суку с во-о-т такой задницей; таскал бы ее по кабакам, выслеживая своего седовласого кабана, — а я всего лишь белка, маленький рыжий добродушный зверек; со мной не ходят на охоту, напротив, — охотятся как раз на меня; ты подстрелил меня, охотник, ударил точно в глаз.

– Ах ты киллер! — завыла я. — Ах ты сицилийский специалист!

Я выла — горько, предсмертно, так бабы воют над гробом усопшего мужа; киллер, киллерюга! выла я, размазывая слезы по щекам, почем тебе платят за живую душу, и как платят — сдельно или аккордно? или ты на ставке стоишь?

Он, кажется, меня ударил. По лицу? Да. Потом еще раз… Что ж, давай, бей меня, охотник, мне все равно, мертвым не больно; голова моя мотнулась, как у матерчатой куклы, я медленно сползла с кресла под столик.

– Извини, — упираясь руками в подлокотники, он нависал надо мной, как коршун над зайцем. — У тебя истерика. Я не знал другого способа ее остановить…

Он встряхнул меня так, что внешний мир вздрогнул — точно под дых ему вкатился нокаутирующий удар землетрясения.

– Сейчас я попробую говорить на твоем наречии, сейчас…

ФИРМА "СЭЛДОМ"

ПРОДОЛЖАЕТ СВОЮ

РЕКЛАМНУЮ КАМПАНИЮ

Откачало, отдрожало, успокоилось: я сижу на стуле прямо, точно отличница за первой партой, — осанку выпрямляют его руки, вцепившиеся мне в плечи; я вижу его близкое лицо: глаза прикрыты, желвак ритмично работает под кожей:

СИДИ И СЛУШАЙ!

Сиди и слушай историю маленького Оливера Твиста — мальчик очень похож лицом на персонаж известного мюзикла; и если бы только лицом… Кто бы знал, что мрачные фантазии писателя дотянутся через пространство и время до крохотного годовалого существа, находящего себя замотанным в какие-то тряпки на пороге чужого дома. Ему холодно, он очень голоден и потому заходится в истошном крике — это крик звереныша, которому инстинкт подсказывает: нельзя погибнуть! — и этот крик станет тем знаком, с которого человек будет вести отсчет себя самого. И потому всю жизнь его будет преследовать тяжкий синдром; он возник из ничего — и потому даже в относительно зрелые годы он не сможет преодолеть мучительную тягу к зеркалу, в которое может вглядываться часами, пытаясь понять, кто он такой и откуда взялся… Числящийся по бумагам сиротой, он никогда себя таковым не ощущал: даже сирота имеет начало, понимает, что где-то когда-то жили люди, произведшие его на свет, — а подкидыш лишен даже этой хрупкой опоры; его произвели на свет ночь, сырой от дождя и жесткий порог какого-то чужого дома и собственный истошный крик… Люди добрые отнесут его в приют, и он станет повторять путь диккенсовского мальчика — с поправкой на местный колорит; и не раз и не два позавидует своему литературному братцу: в старой доброй Англии детей не заставляли сутками стоять в холодном коридоре за малейшую провинность… Однажды этот мальчик решит убежать из детского дома — это решение он примет после того, как воспитатель едва не убил его; дело было в столовке, где воспитатели, нажравшись до икоты из детского котла, приступили к развлечениям: им бывало скучно коротать время просто так. Один из них взял мальчика за ноги и стал крутить над головой, предупредив зрителей, что сейчас этого щенка он шмякнет башкой о стенку… Наверное, он так бы и поступил, но у мальчика пошла кровь из носа, и воспитатель просто швырнул его на пол. Он убежал и некоторое время жил на свободе: воровал, побирался; перезимовал на чердаках, весной его поймал милиционер, привел в отделение; мальчику очень повезло, что милиционер был в валенках. В валенках не так больно — милиционер бил его ногами в живот, чтобы не сбегал впредь. За время отсутствия мальчика в детском доме произошли перемены — появился новый воспитатель, дети дали ему прозвище дядя Степа — он был очень высокий, длиннорукий, огромный. Дядя Степа был по профессии строителем; казалось странным, что человек с такой хорошей профессией поменял стройку на ночные дежурства в детдоме — однако недолго так казалось: дядя Степа уводил по ночам мальчиков в туалет и насиловал; не избежал этой участи и мальчик, похожий на Оливера Твиста. Он изнасиловал много детей; слухи о его наклонностях просочились за стены дома, и дядя Степа исчез, его убрали, а дело тихо замяли. Летом мальчик убежал опять — он не хотел попасть в психушку. Перед каникулами детей сортировали: кого послать в пионерлагерь, а кого в психушку; путевок в общество пионеров было раз-два и обчелся — зато психушка принимала всех желающих. Приятель рассказывал мальчику: там три раза в день делают уколы, после которых не можешь ни сесть, ни встать, и мозги делаются каменные. Мальчик опять убежал. Погулял недолго. Через неделю после побега он побирался у гостиницы, клянчив у людей жвачку, и вдруг почувствовал на плече чью-то твердую руку. Человек был не в форме милиционера — это обстоятельство мальчика успокоило. Человек отвел мальчика домой, ногами в живот бить не стал — вымыл в ванне, накормил, уложил в постель. Мальчик решил, что немного поживет здесь, а потом, конечно, убежит, но на третий день человек его куда-то повез на электричке. Они приехали к деревянным строениям, возле которых бродили люди с ружьями. К его попечителю все здесь относились подчеркнуто уважительно и называли его Дед. Дед ушел в дом и вернулся с ружьем. Потом он долго стоял на краю поляны, наконец крикнул: "Дай!" — и два раза выстрелил; мальчик видел, как взорвались тарелочки, летящие высоко над землей… И понял, что от Деда не уйдет. Он научится так же стрелять, а потом вернется в детский дом — с ружьем… Дед оказался тренером по стрелковому спорту; мальчик стал жить в его квартире, пошел в нормальную школу, Дед вечерами просиживал с ним за столом, помогал с уроками, и через год они "подтянулись" до нормального уровня. На среднем уровне мальчик и продолжал учиться. На стрельбище он прогрессировал куда быстрее, чем в классе: стрелял все лучше и лучше, выполнял нормативы, "рос". Так и вырос в мастера спорта. Наверное, это обстоятельство и сыграло роль в дальнейшем образовании — его буквально за уши протащили в институт связи; учился он средненько, массу времени отнимали разъезды и тренировки, но диплом он все-таки получил. Спортивная его карьера оборвалась резко и — как говорили коллеги — бессмысленно. Умер Дед. Он вдруг почувствовал, что не в состоянии поехать на стрельбище. Его пытались вернуть — уговорами и даже силком: привозили, выталкивали на огневой рубеж — но он уходил. В конце концов ушел совсем. На спорте он поставил крест, надо было работать, впрягаться в какое-нибудь дело… Года четыре назад к нему пришел человек; сказал, что наслышан о его снайперских талантах и предложил, как он выразился, выполнить штучную, "ручную" работу. Не вполне понимая, чего от него хотят, он согласился продолжить разговор в ресторане, закрытом для посторонней публики; они сидели за столиком, вкусно ели — вдруг работодатель напрягся и, глядя в тарелку, тихо сказал: "Вот этот человек". Он обернулся: в зал входили четверо; трое явно эскортировали четвертого… С трудом, но все-таки можно было в нем узнать — дядю Степу… Ну, вот и вся история, а теперь вставайте, девушка, уходите — уже два часа ночи, вам пора домой.