Анна и Сергей Литвиновы - Три последних дня

В круиз по Волге он поехать еще мог. Кижи или, допустим, Валаам тоже не возбранялись. А Испания с Португалией или даже милая патриархальная Болгария – никак нет-с, запрещено-с.

Наконец, при мысли о поведении Юлии Николаевны экс-полковник испытывал мучительную неловкость – что-то вроде изжоги. Еще понятна, думал он, та полулюбовь-полупривязанность-полудружба, что испытывают друг к другу двое супругов, кто рука об руку прошел огонь и воду и вместе состарился. А вот вдруг нахлынувшую страсть в то время, когда у девушки обильный целлюлит, венозные точечки на ногах и пара зубных протезов, наблюдать, право слово, зазорно. Все равно что бывшая супруга вдруг выперлась бы на сцену и начала декламировать детские стишки. Или, к примеру, прилюдно танцует па-де-де с мускулистым танцором в белых лосинах.

А еще… Еще обидней – надо быть честным с самим собой! – что у самого Валерия Петровича ничего подобного – любви, страсти, сильной привязанности и прочих могучих чувств – не имелось и не предвиделось. Они для него теперешнего, совершенно точно можно сказать, попросту невозможны. Не тот возраст. А жена-ровесница душой оказалась моложе.

Что ж! В себе Валерий Петрович, будем считать, разобрался. Первопричинами его дурного настроения и даже гнева были две неразлучные зеленоглазые сестрицы: зависть и ревность.

Однако оставались другие вопросы, лично с Ходасевичем и его чувствами никак не связанные.

Всю молодость Валерия Петровича учили (а в остальное время он сам учил других), что любое событие во внешнем мире надо, прежде всего, рассматривать как возможную угрозу родной стране, ее обороноспособности, ее политике. Вот и теперь: едва Татьяна рассказала душещипательную историю о последней любви Юлии Николаевны, в голове бывшего разведчика тренькнул невидимый звоночек. Нет, разумеется, никаких вызовов российскому государству Валерий Петрович в поведении экс-супруги не видел. Однако… Довольно логично (во всяком случае, для него) задаться вопросами: а случайно ли появился в жизни Юлии Николаевны подозрительный иностранный хмырь? С какой стати вдруг вспыхнуло дремавшее в нем тридцать лет светлое чувство? Не мог ли он нести какую-либо угрозу для Юлии Николаевны, Татьяны, а может, и для него, Валерия Петровича? А если угроза существует, то каков ее характер?

Вот эти вопросы далеко не личное дело Ходасевича. И имеют значение не только для его внутреннего мира и морального самочувствия. Над ними следовало помозговать (как говорил старый советский сатирик) тщательне́е.

Валерий Петрович отправился на кухню, заварил себе чайку покрепче: все эти новомодные пакетики – долой! Даешь старый добрый фарфоровый чайник да заварку, два фунта которой ему привез из Лондона один из учеников. Англичане толк в чае знают – если отбросить, конечно, их идиотскую традицию добавлять в благородный янтарный напиток пошлое молоко.

Пока заваривался чай, Ходасевич достал из кухонного стола лист бумаги и хорошо отточенный простой карандаш. У него всегда под рукой было в каждом жилом помещении, не исключая даже сортира, чем писать и на чем писать. Как он говаривал – слегка, впрочем, кокетничая – своей падчерице: «Я уже настолько стар, что могу умную мыслю́ до другой комнаты не донести, растерять по дороге». Конечно, дело было не в ослабшей памяти – просто еще со времен скучнейших и длиннейших совещаний, которые проводил резидент в Париже, появилась у него, тогдашнего старлея в гражданском, привычка записывать все, что думалось.

Главное только – впоследствии сжечь это все. А то в истории разведки известны случаи, когда уборщицы в конторах, офисах и гостиницах много ценнейшей информации собирали – исходя из спонтанных рисунков и отрывистых замет, что делали важные люди во время тоскливых заседаний или, к примеру, телефонной болтовни.

Итак, проблем на повестке дня у нас есть несколько, подумал Ходасевич. И главный из вопросов таков (когда размышлял, он писал в испанском духе, ставил вопросительный знак не только в конце предложения, но и в его начале):

Случайно ли старая любовь вдруг появилась в жизни Юлии Николаевны именно сейчас?

Дневник Юлии Николаевны

Обо мне никто никогда не заботился. Отца не было, мама по характеру – женщина сдержанная, сухая. А дальше, наверно, – сама виновата. Всегда влюблялась в мужчин, которые лишь снисходительно принимали мое поклонение.

Дочь, Татьяна, пошла в своего папочку – эгоистичного, избалованного. Обожала подарки, сюрпризы, когда ее балуют и ласкают, но никогда не беспокоилась обо мне. Считала меня машиной для обеспечения собственного спокойствия и комфорта. До сих пор помню: ей уже лет двенадцать, зачиталась за полночь «Графиней де Монсоро» и часа в три утра крадется в мою спальню, тычется носом в щеку: «Мамочка, я не могу уснуть! Расскажи что-нибудь!» У самой-то каникулы, может потом дрыхнуть сколько угодно. А что мне рано утром вставать на работу, ей плевать.