Шарль Эксбрайя: Оле!… Тореро!

Если бы Консепсьон продолжала меня любить, я стал бы, возможно, великим тореро. Но она вышла замуж за Луиса, и, когда в церкви Санта Анна я услышал слова падре о том, что они соединяются навечно, мое сердце и мои желания умерли. Новильеро [1] Начинающий тореро. , цыган Эстебан Рохиллья (это мое имя), о котором в статьях, посвященных корриде, можно было прочесть только лестные отзывы и предсказания великой карьеры, стал обыкновенным человеком, убивающим быков, чтобы заработать себе на жизнь. Публика это заметила, и очень быстро мною перестали интересоваться. Обо мне говорили все, что угодно: что я болен, пью, ленив, лишен самолюбия. И никто не догадывался, что я был попросту несчастен. Меньше всех, конечно, об этом думали Консепсьон и Луис. Я так и не был принят в матадоры и долго довольствовался второстепенной ролью бандерильеро. Затем, когда Луис стал известным матадором, он предложил мне стать "доверенным помощником", и я согласился, ведь это хоть немного приближало меня к Консепсьон.

С того дня, как я присутствовал на свадьбе Луиса Вальдереса и Консепсьон Манчанеге, я стал молчалив, замкнут и ни с кем не общался. Правда, я с рождения не был особо жизнерадостным. Мы, цыгане, видим жизнь не так, как андалузцы, и хотя наша Пресвятая Дева так же красива, как и их Макаренья, но все же более строга. Когда ты вырос в Триане и, играя на берегу Гвадалквивира, видел море огней и золота, сверкающих на другом берегу с площади Монументаль и больницы Святой Милости, над которыми возвышается Жиральда, образ которой заставляет сильней биться сердце каждого севильца, ты никогда не сможешь стать во всем похожим на других. Я был наблюдательным и любил мечтать, сидя на солнце и разглядывая пейзаж, который мне никогда не надоедал. Часто солнце, играя лучами на Золотой башне, заставляло меня закрывать глаза, чтобы не ослепнуть.

Сегодня вечером я выйду из моего убежища потому, что перед рассветом должен умереть. Сейчас около полуночи. Смерть, преследующая меня, все равно меня настигнет. Я чувствую, как она приближается, идя через Триану. Через час, два, возможно, через три я услышу, как она осторожно станет подниматься по лестнице. Когда ж она тихо откроет дверь моей комнаты, я спокойно скажу:

– Входи… Я жду тебя.

Я не запер дверь потому, что знал - это свершится. Жить мне не хотелось. Зачем жить, когда друзья все мертвы? Я думаю, что убив меня, преступники постараются уничтожить и эти страницы, но прежде, я надеюсь, их прочтут те, кому они предназначены, а это - все, чего я желаю. Пусть инспектор Фелипе Марвин завершит это ничтожное дело,- он знает все не хуже меня. Вручая свою судьбу Нашей Владычице Надежде, святой покровительнице Трианы, я скоро уйду без страха в андалузскую землю. Последним, что я произнесу, будет твое имя, Консепсьон.

Да помилует меня Господь наш Иисус Христос!

В моей молодости футбол не был еще популярен, как сейчас, и для мальчишек того времени не существовало других развлечений, кроме корриды. Мы знали наизусть имена великих тореро и любили их всех подряд, не выделяя даже андалузцев, которые были нам особо дороги. У нас редко бывало достаточно денег, чтобы попасть на плацца в день корриды, и мы пробирались туда, кто как умел. Скольких подзатыльников и пинков стоила нам любовь к корриде! Но, отдавая дань справедливости, нужно отметить, что гражданские и военные охранники с пониманием относились к нашему увлечению и чаще, чем сегодня закрывали на это глаза. Воскресная коррида в день Пасхи означала для нас начало года, самого насыщенного и, увы, самого короткого: с апреля по октябрь. В течение этих семи месяцев мы, подглядывая в газеты, читаемые родителями, следили за результатами соревнований и с видом знатоков устанавливали разницу между корридами в Сант-Изидоре и Мадриде, в Сант-Фердинанде и Аранхесе, Сант-Фермине и Пампелуне, посвященными Телу Господню в Толедо и дню Мерсед в Барселоне. Но больше всего нас привлекали бои в Сант-Михель, в Севилье, проходящие почти в конце сезона.

Мы не рассуждали о корриде, мы в нее играли. Каждый из нас, по очереди, становился быком, держа две ветки у головы. Самые ловкие занимали места бандерильеро. Те, у кого друзья были достаточно сильные, чтобы сесть на них верхом, становились пикадорами, а те, кого все считали наиболее способными, становились во главе квадрильяс.