Ольга Лаврова - Отдельное требование

Григорий Ковров. Холост, живет с матерью, работает обкатчиком на заводе. Не состоял, не участвовал, не избирался. Больше Стрепетов ничего не знал. Он не знал даже, что такое обкатчик. Он только знал, что парень ему неприятен и что он врет. Но даже если б он не врал, было в нем что-то сверх этого. Какой-то блатной налет, что ли? Не бьющий в глаза, нет. Без татуировки, без золотого зуба, сияющего на видном месте во рту. Но что-то в повадках, в отдельных словечках, в том, как он выговорил это «моей милиции», как пожал протянутую Стрепетовым руку.

Ведь даже рукопожатие много говорит о человеке. Бывают руки искренние. Когда такую держишь в своей, передается взаимное доброжелательство, Ладонь плотно прилегает к ладони, и нет в ней стремления изогнуться лодочкой внутрь, избегнуть прикосновения, отделаться формальным тисканьем костяшек пальцев. У человека безразличного в руке дряблость какая-то, пустота, ее отпускаешь с разочарованием. При любопытстве, заинтересованности рука входит во встречную ладонь чуть резковато, повышенно-активно, задерживается дольше, ведет себя испытующе. Застревает и рука ищущая, подлаживающаяся, но она прилипчивее, как-то ерзает и консистенцией пожиже. Трусливость и неприязнь обнаруживают себя деревянным, коротким, необщительным пожатием без нарастания и расслабления, но с легким непроизвольным подергиванием к себе; такая рука стремится освободиться раньше, чем следует...

Ковров взял протянутую руку после крошечной заминки и сжал неожиданно сильно, словно не для приветствия, а бахвальства ради («Видал, каков я?»), но как только кисть Стрепетова напряглась в ответной реакции («Ишь, напугал, видали и почище!»), он отнял руку, равнодушно сцепил с другой поверх одеяла. Да, что-то определенно враждебное было в этом рукопожатии.

Да, так зачем же он врет? Наверняка ничего не скажешь. Но какую-то рабочую гипотезу для личного пользования иметь можно. Например, такую. Он знает, кто в него стрелял, и знает, почему стрелял. Этим выстрелом были сведены какие-то счеты. И он не хочет мешать сюда милицию либо потому, что боится мести стрелявшего, либо потому, что, следуя принципам блатной этики, желает остаться «на высоте». Возможный вариант? Почему бы и нет.

Проверяя себя, Стрепетов снова погрузился в утренний допрос. Он прослеживал его динамику, вспоминал интонации и жесты, он облазил все его закоулки. И успел уже подзабыть о Савелове, когда тот пришел.

«Мама родная, как он изукрашен!»

Огромный «фингал» в багрово-синей гамме цвел на полщеки. «Ранний Пикассо», — сказал бы Кока. Бедный малый, как он ходит по улицам?

«Хорошо хоть некому сейчас на него таращиться, кроме меня».

Впрочем, Савелов умудрялся не стесняться. Заплывший карий глаз его смотрел даже с некоторым вызовом. Стрепетов даже развеселился. Что-то в этой расквашенной, совсем еще мальчишеской физиономии было очень симпатичное, но и заносчивое.

— Разговор будет долгий?

— А что?

— Если вы меня задержите больше пятидесяти минут, я не успею на семинар.

«Ого, еще и на семинар в этаком виде!»

— Постараюсь не задержать.

Он приглядывался к Савелову с живым доброжелательным любопытством — и все-таки профессионально. Следил, как тот сидит, куда смотрит, что делает руками, какую держит паузу между вопросом и ответом. На все это есть свои неписаные «нормативы». Скажем, затянется пауза — значит, что-то соображается, вычисляется, может быть, придумывается на ходу. Выйдет короче «положенной» — ответ срепетирован, заготовлен. Следователь, если он хочет чего-то стоить, должен фиксировать такие вещи почти автоматически. Система подсознательной сигнализации должна тотчас сработать, когда вопрос невинный и простой вдруг вызовет симптомы, соответствующие вопросу сложному, когда неожиданная задержка или машинальный жест выдадут, что где-то рядом «горячо». Если распускаться и не наблюдать за собеседником при любом допросе, не научишься быть во всеоружии там, где грянет настоящий бой.

— ...Близких родственников нет. Живу один.

Бравая интонация подразумевала концовку: «И прекрасно обхожусь», — но глаза сморгнули болезненно, и Стрепетов уже не для протокола, для себя спросил:

— А что с родителями?

— Отец в сорок пятом, — сухо сказал Савелов. — После ранения пробыл дома неделю — и вдруг... Мать в пятьдесят шестом, от рака. Пошел работать, было уже шестнадцать.

«Чем вот один человек нравится, а другой нет? Почему мне Савелова с его подбитым глазом больше жаль, чем Коврова с простреленной ногой?..»