Иван Мотринец - Красиво жить не запретишь

— Чтобы ты понял, в каком я оказалась положении, надо начинать с моего поступления в институт. Мы с тобой тогда еще не были знакомы. Пришла я к тебе потому, что не знаю, что делать. Что думать. Что говорить. Он, следователь или прокурор, копался в моей душе так, что мне до сих пор кажется: на мне — клеймо. Стыда. Только чего мне стыдиться?

— Оля, ты опять с конца начинаешь. Итак, ты поступила в медицинский…

— Я тогда еще не поступила. Только принесла документы. Девица в очках, из приемной комиссии, наверно, спросила: стаж есть? Как будто по мне не видно, что только школьную форму сняла. Сказала еще: стажа нет и шансов, считай, нет. Как я только в дверь попала! Вышла и налетела на него. Он за плечи меня слегка отстранил, улыбнулся: знаешь, есть люди, понимающие тебя без слов. Не помню, что он говорил мне в первую минуту. Потом предложил показать институт. Водил, рассказывал. Такого человека мечтает встретить каждая девчонка. Но тогда я ничего такого не думала. Думала: как повезло! Может, действительно поможет поступить? С ним многие здоровались, видно, что в институте свой человек. Потом заспешил, куда-то опаздывал. Спросил имя, телефон. Назвал меня будущей коллегой. А когда через пять дней позвонил, я поверила: повезло! Буду студенткой! Все сбылось. Лучше, чем могла себе намечтать. Слава и сообщил мне, что я прошла этот кошмарный конкурс. Мы встречаемся. Он меня любит. Я — тоже. Это такой человек. Валентин! Я даже боялась: проснусь как-нибудь — нет Славы, нет его внимания, цветов, подарков. Счастье, конечно, жребий, но кто я рядом с ним? И вот — его нет. Нет в институте, в больнице, нигде нет! А мне говорят: скажи, где он? Кто же мне скажет, где он? Что с ним?

— Оля, всего один вопрос: его имя.

— Вячеслав. Вячеслав Богданович Жукровский.

— Тесен мир.

— Что?

«Тесен мир. Вот и состоялось наше знакомство, гражданин Жукровский», — Скворцов уже не мог отстранение, нейтрально воспринимать это имя. Подлец! С одной девчонкой любовь разыгрывает, обещаниями да подарками кормит, других средь бела дня обдирает, благодетель! Ольга, кажется, была откровенна. Жив курилка, если звонил ей три дня назад. Стоп! Звонил по межгороду. Значит, можно сегодня же установить место пребывания. Но сначала к Иволгину.

Иволгин был хмур и резок, таким Скворцов видел его редко и не понимал такого Иволгина. Иволгин ворчал:

— Звонят! Осиротела медицина! Одним негодяем меньше в городе стало! Пока ты, Валентин, личными делами в служебном кабинете занимаешься, девушек байками развлекаешь, я отбиваться не успеваю. Зампред райисполкома, секретарь райкома, облздрав — всем найди и подай Жукровского!

Валентин молча удивился обычной информированности — Иволгин не заходил, не звонил и все же знал о «девушках» в кабинете Скворцова — и необычной, пусть даже в микродозе, несправедливости майора. Не понимал: какие звонки, по какому праву! Перед кем они должны отчитываться, едва узнав об исчезновении Жукровского?

— Не понимаешь? Да подай мы им сейчас начмеда, очистят, отмоют и нам, разумеется, спасибо не скажут. Свой он всем этим завам, замам. И пока есть малейшая возможность, будут спасать своего. Ибо неизвестно, с кем из них Жукровский был запанибрата, кто с ним в ресторанных боковушках сиживал. Для всех смертных — общий зал, для избранных — уютная боковушка. Что, не видел таких ресторанных кабинетов? Не Жукровский их тревожит — собственные персоны, кресла.

— Василий Анатольевич, девушка действительно приходила ко мне. И сообщила следующее, — Скворцов положил перед Иволгиным сжатый рассказ Ольги, оформленный как показания по делу Жукровского.

— Мо-ло-дец, Валентин! Хорошо у тебя с девушками получается. И много у тебя таких симпатичных знакомых?

— Мало свободного времени — мало знакомых девушек.

— Теперь давай по-быстрому. Завтра определимся с командировкой. Пока же связи Жукровского в городе. Родители. Жена. Приятели — у таких не друзья, а сплошь приятели. Больница. Институт. Взятки мог брать и в одиночку, ума большого не надо. Но сподручнее действовать маленьким, сплоченным коллективом. До завтра.

…Дверь Скворцову открыл высокий, худой и, вероятно, больной — судя по тому, как осторожно передвигался, каким желтым и усталым было лицо — человек. Он явно не страдал стариковской словоохотливостью, отвечал односложно, нарочито бесстрастно.

Паузы удлинялись. Взгляд Валентина задержался на картинах — двух натюрмортах и трех пейзажах, вряд ли писанных одной кистью. Электрический свет, зажженный хозяином, подчеркнул их эмоциональную разность. Грусть, может, даже больше — тоска, одиночество и яркое буйство фантазии, не абстрактное — очевидно навеянное природой. Старик угадал мысли Скворцова, объяснил: