Андрей Константинов - Дело о взбесившемся враче

Вовсе нет. Говорят, цыгане — гостеприимные люди и принимают в свои ряды кого угодно. Был даже фильм такой, «Гаджо», где музыкант в исполнении артиста Бехтерева покидал свою питерскую квартиру-трущобу, бросал работу и уходил в табор. Но то — наши цыгане, ромулы. А эти — таджикские, люли. Наши цыгане их вообще за цыган не считают. Вспомнить, как они с Измаиловичем себя повели… Менты к ним точно не сунутся. Во-первых, весь табор они задержать не смогут — места ни в одном изоляторе не хватит. Во-вторых, те сразу прикинутся, что русского языка не знают. А где у нас найдешь переводчика с люли?

Менты к ним не сунутся. А вот я…

Почему бы и нет! Где страсть актера к переодеванию? Она всегда при мне.

— Ты спятил, Соболин, — повторяла Аня, доставая из стенного шкафа в прихожей наши старые дачные шмотки. — Ну какой ты бродяга? Посмотрел бы на свой живот. И на щеки — со спины ж видать!

— Ну уж, не так чтобы со спины, — обескураженно оглядел я себя в зеркале. — И потом, я вовсе не бродяга. Просто я поссорился с женой, жить мне негде. Денег на гостиницу нет. И подумал — почему бы в таборе не перекантоваться?

— Ох, Соболин, — вздохнула жена. — Ну а зачем тебе это надо? Давно приключений не было? Вспомни, как тебя нелегкая понесла в клуб к братьям Карпенко. Чем дело закончилось? Больницей. А ты мне здоровый нужен, Володя…

Мне и Антошке.

— Знаешь, Анют, а вот что касается склонности к авантюризму, то еще неизвестно, кто из нас лидирует! Вспомни, как прошлой зимой ты для нас ночную экскурсию в Рыбацкое организовала… Как мы армян освобождали, Жоре Армавирскому зачем-то помогли. Зачем, спрашивается? Он на свободу вышел — и вот, говорят, Гиви Вертухадзе заказал.

— Это не правда, — тихо произнесла Аня и прикрыла глаза.

— Как не правда? Ань, ты опять что-то знаешь?

— Нет, — сказала жена после паузы. — Просто мне кажется, что это не он.

— Вот и я говорю, Аня, что это Дед Омар! Знаешь, почему?

Минут пять я развивал перед женой свою теорию о киллерах-огнепоклонниках, но она слушала вполуха.

— Нет, Соболин, не пущу, — решительно сказала она.

— Аня! Ну, Аня… — обнял я супругу. — Значит, так, Обнорскому объясни, что я беру три дня за свой счет.

С Шахом я договорился, он меня заменит. Если через три дня я не объявлюсь и не позвоню — ну тогда что ж…

Тогда докладывай обо всем Обнорскому.

— Поужинай как следует, — вздохнула Аня.

Уплетая котлеты, я вновь подумал — как мне все-таки повезло с женой. Умная, заботливая, красивая. А самое главное — верная. Господи, хоть бы изменила она мне разок, мне б не так стыдно было за все свои амурные похождения…

Но я быстро отогнал от себя нелепую мысль: верна — и слава Богу.

На мне были старые протертые джинсы, свитер, дождевик. В кармане — сто рублей. И никаких документов.

Аня помахала мне рукой из окна.

Я поднял руку в ответ. В груди защемило.

Худой изможденный люли в алом халате играл на губной гармонике, а парень с девушкой отплясывали вокруг костра. Женщины, дети, старики — все они весело хлопали и подпевали. Какой-то индийский мотив, что-то надоедливое, протяжное, нескончаемое…

Почему-то на меня не обратили внимания. Я стоял минут пятнадцать, хлопал в ладоши и выкрикивал танцующим ободряющие возгласы. Наконец мне дали шашлык на бумажной тарелке и пластиковый стакан с красным вином.

Я присел на краешек скамейки. Люли продолжали веселиться.

Появилась гитара. Пышноусый крепыш наяривал зажигательные мелодии.

Подпеть я не мог, поскольку не владел языками. Но когда невысокая стройная цыганка с распущенными волосами, с огромными миндалевидными глазами, запела вдруг по-русски: «Ехали на тройке с бубенцами…» — я понял, что наступил мой выход. Подхватил сперва негромко, затем сильнее — и вдруг у нас возник превосходный дуэт… Я давно не пел так вдохновенно. И главное, всегда попадал в мелодию, хотя часто грешу обратным. Нам аплодировали.

Цыганка смотрела на меня смеющимися глазами.

Зачерпнув из бочки черпаком, старик-люли налил мне в пластиковый стакан душистой жидкости. Я обжегся и поперхнулся — что-то среднее между самогоном и чачей. Мне дали гитару. Мы спели «Ночь светла». Спели «Очи черные». А затем цыганка жестом велела мне отдать гитару соседу и увела меня за руку в сторону от веселья. Спиной я чувствовал ненавистный взгляд пышноусого крепыша.

То здесь, то там горели костры. Звучали песни. Лагерь состоял из дощатых построек (видно, давно брошенных владельцами), фургончиков на колесах и высоких шатров.