Лариса Захарова - Три сонета Шекспира

Чинно, маленькими глотками смаковали кофе. Обменивались ничего не значащими репликами. О погоде, о море, о Москве… Об Инске и Петрозаводске.

— Надеюсь, вы еще навестите наш город, — учтиво проговорила Разинская, обращаясь к Виртанен. — Кстати, проверьте, на месте ли билет… Положите поближе, а то знаете ли, как бывает.

Поймала взгляд Виртанен, та опять нежно и вопросительно смотрела на Николаева.

— Да-да, — кивнул тот.

— Посмотрю, на месте ли мой, — сказала Разинская и, наблюдая за Виртанен и Николаевым исподлобья, нагнулась к своей сумке вязки макраме. Те двое вместе рассматривали билет, потом глаза обоих были устремлены в дамскую сумочку, куда Любовь Карловна его упрятала, потом они не могли отвести взгляд друг от друга. Это были секунды, но Разинская успела. Сумка вязки макраме распахивалась, как папка — надвое. Потом легонько толкнула вперед свой кейс, и слегка потянула на себя кейс Виртанен, и, подняв на колени сумку, прилюдно завязала ее веревочные ручки.

А Виртанен допила свой кофе до конца. До донышка. И даже не прикоснулась к бутерброду.

«Все кончено», — облегченно вздохнула Разинская, — эти люди ее больше не интересовали.

Еще несколько минут пустого разговора, и, слава богу, диктор объявил посадку на Москву.

— Ну, а мне еще ждать, — сказала Разинская, обращаясь к подполковнику. — Надеюсь, Феликс Николаевич, вы проводите Любовь Карловну как полагается, до трапа? Мягкой вам посадки, дорогая. Дальнейших вам успехов на вашем благородном поприще.

Люба сдержанно поблагодарила. Николаев молча кивнул, бросив на столик мелочь. Разинская посмеялась ему вслед. Больше она не следила за этой парой. И не видела поэтому, что у самого трапа Николаев достал из своего портфеля и передал Любе толстую канцелярскую папку…

— Что это? — удивленно спросила Люба.

— Я хочу, чтобы ты прочитала все, что здесь написано, — ответил он, глядя почему-то мимо ее лица. — Обязательно. Потом ты поймешь, что следует делать с этим дальше. И я верю, поступишь по чести.

— Боже мой, — встревожилась Люба, — Феликс, не надо говорить загадками! — ее ужаснуло выражение его лица. Да не на век же они расстаются, чтобы так проступила боль, даже отчаяние! Если не он, она сама, у нее скоро, в ноябре, отпуск…

— Я сказал, что хотел. Тебе пора, — сдержанно ответил он.

— Когда ты приедешь? А хочешь, через пару месяцев… — Поцелуй меня, — сказала она, не получив его ответа.

Он едва коснулся ее лба.

— Не так, — с болью прошептала она.

Он зажмурился, почувствовав предательские слезы.

Папка, которую Люба уже взяла в руки, мешала ему прижать ее к груди, и он привлек к себе ее голову и крепко поцеловал в губы. Так путник в пустыне припадает к опустевшей фляге, надеясь найти последнюю животворную каплю. Поцелуй был долгим. Люба снова почувствовала себя счастливой. Прошептала:

— Я буду ждать тебя, я так буду ждать тебя…

Он погладил ее по щеке, кивнул и пошел по летному полю, к зданию вокзала, так больше не обернувшись. Хотя чувствовал, знал, она ищет его глазами, стоя на верхней площадке трапа, смотрит на него и будет смотреть, пока стюардесса не попросит ее пройти в салон.

Любино место оказалось у прохода. Рядом уже уткнулись в журналы двое немолодых загорелых мужчин. Один из них буркнул нечто приветственное. Люба уселась, положила на колени кейс, поверх него папку Николаева. Помедлила, чуть подалась вперед, чтобы заглянуть в иллюминатор. Оказалось, сторона, с которой она сидит, выходит в лес, на поле. Как ни старайся, не увидишь провожающих. Самолет качнулся, и Люба поняла, что трап убрали. Автоматически застегнула лямки привязного ремня. Что-то уже вещала по внутреннему радио стюардесса. Люба не слушала, она развязывала тесемки папки. Раскрыла и улыбнулась, погладив глянцевую поверхность прекрасного листа настоящей финской бумаги — Люба сама любила такую. Милый, милый Феликс, он и тут верен себе. Решил проститься с ней стихами. Шекспир, конечно, его обожаемый Шекспир, сонет номер сто девять.