Варвара Клюева: Уникум

— Не обижайся, Варька, — вытирая слезы, попросила Машенька. — Ты — чудо. Ты умная, добрая, великодушная и бесстрашная женщина. Но твою самооценку трудно назвать трезвой.

Я не могла долго дуться на Машеньку, а потому улыбнулась и вернулась к палатке, но Лешино предательство потрясло меня до глубины души. Хорош друг, нечего сказать! Сколько пудов соли мы с ним съели, — подумать страшно! — а он так и не дал себе труда оценить мою незлобивость. Свинство, да и только!

Мы расставили остальные палатки. Леша болтал, не умолкая ни на минуту, и совершенно не обращал внимания на мое угрюмое молчание. Если у него и есть серьезные недостатки, то один из них — толстокожесть. Ну как можно ничего не замечать, если тебе так явно дают почувствовать, что тобой недовольны? В конце концов, убедившись, что мои усилия пропадают втуне, я махнула рукой. Не злиться же на него вечно, в самом деле!

— Эй, пошли купаться! — кинула я клич.

Дети встретили мое предложение криком «ура!». Машенька засмеялась.

— Ты представляешь, что скажет нагруженный канистрами Прошка, если застукает нас в море?

— Ничего, переживем!

После купания настроение у меня заметно поднялось. Прошка с Генрихом и в самом деле застигли нас на месте преступления, но, против ожидания, взрыва не последовало. Возле пансионата они набрели на аборигенов, торговавших домашним вином, и порядком надегустировались. Генрих еще издалека принялся размахивать пятилитровой канистрой; при этом он слегка покачивался на длинных ногах, так что ни у кого не осталось сомнений относительно содержимого сосуда.

— Хочется надеяться, что они не забыли про воду, — задумчиво произнес Марк в пространство.

Остаток вечера прошел чудесно. Все были так милы и предупредительны друг с другом, что дорожные передряги как-то совершенно выветрились из памяти. Правда, то Машенькино замечание в мой адрес оставило в душе маленький неприятный осадок, но я твердо решила доказать ей, что она заблуждается. Если держаться в стороне и не вступать ни в какие перепалки, она сама убедится, что отнюдь не я главный нарушитель спокойствия.

Сидя перед догорающим костром, Марк выразил надежду, что ночью никого не укусит сколопендра и нас не разбудят предсмертные хрипы.

— Кого это ты собрался разбудить предсмертными хрипами? — удивился Генрих. — Здесь некоторых — не буду указывать пальцем — и береговая артиллерия заставила бы лишь перевернуться с боку на бок. Вот разве что назначить кого-нибудь дежурным… Жаль, нет Георгия… — Генрих многозначительно умолк.

— А что Георгий? — с лукавинкой спросила Машенька.

— Да разве ты забыла, какой у него бас? Однажды, когда мужская половина нашего курса ездила на военные сборы, он заступил в наряд дневальным. Ну, днем-то майор Грин, которого все знают, поставить его к «тумбочке» не рискнул — уж слишком мало Гогия напоминал курсанта — длинный, нескладный, сутулый, гимнастерка со штанами сидят мешком. Да и стоять «смирно», не говоря уже о строевом шаге, был не способен даже под угрозой трибунала. Очки плюс шесть диоптрий молодецкой удали тоже не прибавляли. Так вот, целый день Гогия наводил в помещении чистоту, а на «тумбочку» его поставили после отбоя, когда вероятность появления в казарме посторонних офицеров минимальна. Майор Грин коротко проэкзаменовал Георгия на предмет знания устава и, покачав головой, ушел восвояси; народ, чуть-чуть поколобродив, наконец улегся. Стоял, стоял Георгий и не заметил, как прислонился к стенке и задремал. Дремлет он, и снится ему, что открывается дверь и в казарму тихой сапой входит некто в зеленой рубашке с коротким рукавом. Подходит этот человек к Георгию и замирает перед ним, сверля глазами. Георгий видит, что рубашка у незнакомца по случаю теплой погоды без галстука, с расстегнутым воротом, а на погонах две тусклые звездочки прапорщика, и пытается вспомнить, как надлежит себя вести при появлении столь мелкого начальства.

— Спите на посту, курсант?

Гогия очнулся и видит: это не сон, а и в самом деле прапорщик. Вот только звездочки на погонах какие-то странные, крупные, вышитые… И… — он лихорадочно нащупал на тумбочке невесть как попавшие туда очки — батюшки! На штанах лампасы! Тут Гогия внезапно вспомнил, чту должен делать дневальный, и, набрав в грудь побольше воздуху, радостно, протяжно, во всю мощь своих легких и луженой глотки возвестил:

— Рота, подъе-ем! Трево-ога!!!

Отсмеявшись, я сказала:

— Почему же он не поехал с нами, Генрих? Придется его срочно выписать из Москвы.