Елена Михалкова - Восемь бусин на тонкой ниточке

– Здорово! – искренне сказала Маша. – Мне очень нравится, Марфа Степановна.

– Скромненько, конечно, – проворчала старуха. – Но уж чем богаты. Отдыхай, племянница!

Она похлопала Машу по плечу и вышла. Показалось Успенской, или в последних словах старухи проскользнула ирония?

«Марфа сама тебя пригласила, – напомнила себе Маша, – ты не напрашивалась».

Но до чего же все не совпадает с ее ожиданиями!

И непонятно, как относиться к увиденному и услышанному. Особенно к упоминанию Марфой разговора с покойной Машиной бабушкой.

«Милая моя, ей восемьдесят лет! Посмотрим, с кем ты сама станешь беседовать, когда доживешь до такого почтенного возраста».

Но что-то не складывалось. Марфа Степановна показалась Маше на редкость здравомыслящей старухой, мало склонной к встречам с духами умерших. Впрочем, Маша отлично понимала, что впечатление могло быть обманчиво.

Но за одно впечатление она могла ручаться: Борис Ярошкевич – неприятный человек, который по необъяснимой причине плохо отнесся к самой Маше. Хоть это и странно. И что означают его слова о ее своевременном появлении? Неужели не постеснялся при самой Олейниковой намекнуть на ее преклонный возраст и возможное наследство?

В памяти Маши встал рисунок, который она набросала в самолете. Борис Ярошкевич – внук Николая.

Вспомнилось предупреждение Лены Коровкиной. «Поначалу вам непросто будет разобраться в хитросплетениях родственных отношений»…

Хитросплетения? Маша покачала головой: никаких особенных хитросплетений нет, зря Лена пугала ее. Ей удалось разобраться почти сразу.

Маша задвинула дверной засов и присела на мягкую кровать, пахнувшую отутюженной наволочкой и еле слышной отдушкой для белья… Заманчивое приглашение ко сну после долгой дороги. Ехать пришлось почти семь часов, останавливаясь лишь изредка, чтобы свериться с картой и размять ноги. Теперь, после проделанного пути, после встречи, которую Маша ждала и побаивалась, на нее навалилась сонливость. Все звуки стали убаюкивающими, даже квохтанье куриц во дворе, даже бравое «ку-ка-ре-ку» горлопана-петуха.

Маша стянула футболку, сняла джинсы и повалилась на кровать, раскинув руки в стороны. Господи, как хорошо! Как тихо и спокойно! Беленый потолок над головой кажется высоким, будто небо. И небо это поднимается, поднимается… Вот поплыли по нему облака, взбитые в пену, гонимые зеленым майским ветром, тем, что приносит счастье и мечты о вечном лете…

В дверь громко постучали. Маша вскочила, протирая глаза. Что это? Неужели она успела уснуть? Майский ветер… облака… Какой май, когда за окном середина июня!

– Сейчас-сейчас, – крикнула она, скача по комнате в одной штанине. Вторая штанина извивалась и уворачивалась от ее ноги. Наконец Маша усмирила джинсы, натянула футболку и открыла дверь.

За дверью стоял гладкий, лоснящийся полосатый кот и выжидательно смотрел на нее желтыми, как одуванчики, глазами.

– Здрасьте, – брякнула Маша.

Какую-то долю секунды ей казалось, что кот вот-вот ответит. Но полосатый помолчал и неспешно двинулся к лестнице. Кончик короткого толстого хвоста подергивался. Перед лестницей кот остановился, обернулся на Машу.

– Кис-кис-кис, – неуверенно сказала она.

«Какой я тебе кис-кис-кис?!» В круглых желтых глазищах отразилось презрение, кот мявкнул и пошел вниз, осторожно ставя лапы на ступеньки.

Маша посмотрела влево, вправо – никого. Что за шутки? Ведь кто-то же стучал!

Она закрыла дверь и вернулась на кровать. Но сон больше не шел. Снизу доносились оживленные голоса. Наверное, кто-то еще прибыл, пока она дремала. Может быть, тот самый Иннокентий?

Маше почудилось, что она не в частном доме, а в номере отеля, где все постояльцы знакомы между собой, приезжают из года в год в одно и то же место, а хозяин знает все их вкусы и привычки. Но она не из этих постояльцев. Она из тех, кого они обсуждают друг с другом, посмеиваясь и отпуская колкости.

«Комплекс чужака» – вот как называется это чувство. Успенская старательно изживала его, но к двадцати восьми годам не добилась особенных успехов.

В детстве они с матерью часто переезжали, и Маша меняла классы каждый год, а иногда и чаще. Самым тяжелым всегда оказывалось расставание с музыкальной школой. Здесь существовал свой мир, казавшийся неизменным, а Маше приходилось насильно вычеркивать себя из него. Конечно, на новом месте она находила новую «музыкалку», но чувство потери уходило далеко не сразу.