Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века

Я вернулся и сел за стол, уже накрытый к ужину.

– Ты… ни о чем не хочешь меня спросить? – обратился я к Эстер, вглядываясь в бледное ее лицо с той же жадностью, с которой разглядывал собственное.

Она была все та же. Мила. Улыбчива. Больна.

Кукла китайского фарфора. Драгоценная ваза, которая треснет при малейшем неаккуратном прикосновении. Чахоточный румянец странным образом молодил ее, и лишь в черных пробоинах глаз читался истинный возраст.

– О чем, милый?

– Не знаю… о чем-нибудь.

Например, о том, где пропадал я все эти годы, что видел, что испытал и отчего решился вернуться в дом, покинутый однажды. Но мама – здесь я не мог называть ее иначе – лишь улыбалась, сочувственно, как будто бы знала все наперед.

Или назад?

Со временем всегда сложно.

– Я приготовила тебе подарок, – сказала Эстер и поставила на стол сверток. Кофейного цвета бумага, перевязанная обыкновенной веревкой, которые используют в почтовой службе. С узлом мне пришлось повозиться.

– Я хочу, чтобы тебе понравилось, – она присела рядом и наблюдала, как я сдираю бумажные покровы. – По-моему, чернильница – это подходящий подарок для писателя.

– Да, мама…

Тогда-то я извлек серебряную гору, на которой восседала голубка.

– Тебе нравится? – заботливо поинтересовалась Эстер.

Я с трудом удержался от того, чтобы отшвырнуть ужасную птицу, пробудившую не самые приятные из моих воспоминаний. Уж не потому ли она появилась здесь?

Отставив подарок в сторону, я сказал:

– Да, мама. Очень нравится.

– Вот видишь! Теперь у нас все будет хорошо…

Все было не хорошо, но и не плохо. Обыкновенно. Я встретился с Робертом, чтобы узнать, что за прошедшие годы он сменил с десяток мест, давным-давно позабросив ту первую свою работу в магазине одежды и зарплату, казавшуюся некогда высокой – целых сорок долларов в неделю. Он успел побывать газетным журналистом, почтовым служащим, помощником землемера, продавцом содовой, работал уборщиком хлопка, бакалейщиком, клеймовщиком скота, но нигде не задерживался надолго. Неуемная натура требовала иного.

Следует сказать, что на литературном поприще, которое Роберт полагал истинным своим призванием, если не предназначением, он достиг изрядных успехов. Те три рассказа стали первыми из многих, и ныне Роберта печатали регулярно. Публика принимала его произведения, на мой взгляд, по-прежнему чересчур уж фантастичные, весьма благосклонно, прощая ему и явную невероятность происходящего, и нарочитую мужественность героев, которые были похожи друг на друга как братья. Критика снисходительно не замечала человека, потакающего низменным вкусам обывателей, предпочитая даровать ядовитые стрелы своих измышлений иным авторам. Как по мне, эта снисходительность была Роберту лишь на пользу: вряд ли у него бы вышло устоять в этой войне. Но он с прежним упорством не желал мириться с собственной, как ему казалось, безвестностью и работал так много, как никогда прежде. Порой Роберт днями не выходил из дому, а когда все же фантазии его, ставшие куда более реальными, нежели окружавший его мир, отпускали, Роберт чувствовал себя растерянным. И, скрывая эту растерянность, он тянулся к оружию.

Боб – два пистолета.

Он назвал мне это прозвище с гордостью, и продемонстрировал те самые револьверы, вселявшие уверенность в его истерзанную душу. Знаю, что помимо них он постоянно держал при себе нож, а порой прятал в кармане и кастет. Подобное поведение выглядело странным, ведь вряд ли кому-то, находящемуся в здравом уме, пришло бы в голову нападать на Роберта – к своим годам он имел изрядный рост, а вес и вовсе достигал трехсот фунтов. И я скажу, что из них ни одной унции не приходилось на жир.

Роберт не бросил наши с ним тренировки. И когда я спросил его, зачем он мучит себя, Роберт ответил:

– Я должен быть готов.

Правда, мне так и не удалось выяснить, к чему именно готовился и чего так опасался полупрофессиональный боксер, неплохо владеющий оружием. Верно, ее, читающей эти строки.

Она теряет терпение, она касается моей шеи с той нежностью, с которой Роберт касался своих револьверов. И я чувствую холод оружейной стали на собственном затылке. Я слышу, как проворачивается барабан и боек готов высечь искру на пятке гильзы, но… я спешу.

Время уходит.

– Еще немного, – умоляю я, кидая сигару на пол. – Еще немного.

И она соглашается. Отступает. А я возвращаюсь в год тридцать пятый, последний год нашей жизни. И теперь мне кажется, что мы оба предчувствовали грядущее, оттого спешили жить.