25 февраля, среда.
Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).
…Помнишь ли, дорогая Онор, мое последнее письмо? Я тебя коротко известила, что ушла из рекламного агентства: там сложились трудные для меня обстоятельства, но какие именно, я умолчала.
Теперь расскажу, в чем было дело: один из молодых художников этой конторы делал мне более чем явные авансы. Еще несколько лет назад я нашла бы их приемлемыми, но тут посчитала за лучшее обидеться. Это следствие довольно сложной сделки с собственным самолюбием. До тридцати лет я делала все, чтобы оставаться молодой (правда, особого счастья в личной жизни мне это не принесло); когда миновало тридцать пять, я дала задний ход, кокетство сменила деловитостью, всякое притворство — откровенным высказыванием всего, что на душе. Помимо того, я приучила называть себя просто по фамилии — Лавалад, без имени и даже без «мадемуазель». Впрочем, все эти меры мало помогли мне избежать эпизода, упомянутого выше.
Директору, удивленному моим уходом, я объяснила, что слишком стара для флирта, но еще слишком молода, чтобы пополнять любовную коллекцию нетерпеливых мартовских котов. Когда я начну совсем уж сильно краситься, тогда и найду время интересоваться кем помоложе.
Итак, я поступила в контору адвоката, уже хорошо известного на Лазурном берегу и лишь недавно бросившего якорь в Париже. Занимается он гражданскими делами. Это место мне устроила Сюзанна Браш, ныне Дюбурдибель. Помнишь ли ты эту дылду, чьи чрезмерные добродетели были притчей во языцех в нашем пансионе? Она вышла замуж — и удачно — за директора очень крупного агентства по продаже недвижимости, он же двоюродный брат моего патрона. По слухам, этот двоюродный брат вконец несчастен с Сюзанной. Страдалец не может найти утешения даже в том, что делит еще с кем-нибудь тяжесть своих супружеских цепей. Сюзанна погрязла в абсолютной нравственности, всем нам известной, и которую время бессильно было расшатать. Впрочем, чтобы обманывать своего мужа, нужен третий, а ведь если Сюзанне удалось склонить одного мужчину разделить с ней ложе — разумеется, в священных рамках брака, — то это повод сказать, что чудо случается только раз.
Что касается моего нового патрона — лучше всего описать его, процитировав из одной газетки несколько строк в рубрике, относящейся к Лазурному берегу: «…адвокат блестящий, но с ленцой, тридцати шести лет, значительное личное состояние, перспективы к увеличению его еще более значительны, постоянные доходы, частный отель в Ницце, живет в западном предместье Парижа, охота на тетеревов осенью, рыбная ловля летом и женщины — круглый год…»
Ты спросишь себя, как, выпутавшись только-только из одной истории, я решилась вверить свое время, а может быть, и честь человеку со столь ненадежной репутацией? Все очень просто, дорогая. В моем возрасте, и играя к тому же роль буки, я буду куда спокойней здесь, чем у какого-нибудь господина со столь ограниченными способностями к обольщению, что он свои ищущие взоры обращал бы лишь на одну меня, находящуюся, так сказать, всегда под рукой.
А теперь представь себе крупного мужчину, которому можно дать его годы плюс несколько килограммов — это и есть мэтр Манигу. В Ницце он немного занимался каратэ, чтобы поправить урон, наносимый фигуре вкусной едой, до которой он охотник; здесь, в Париже, он этот спорт оставил. Небольшая полнота сообщает определенную грацию его несколько неуклюжей — вразвалочку — походке. У него полное лицо с ямочками, не лишенное юношеской свежести. Острота его ума, признанная всеми, умеряется иной раз удивительной наивностью, о которой спрашиваешь себя, до какой степени она не притворна и не призвана укрепить его арсенал искусителя (ведь в каждой из нас дремлет мать). Я вспоминаю по этому поводу слова Люсиль Рожерон, той, чьи аборты свидетельствуют о практическом освоении науки любви: «Мужчины, как правило, куда менее наивны, чем об этом думают женщины, но гораздо более, чем полагают они сами».
Сейчас я не знаю, разглядел ли что-нибудь наметанный глаз моего патрона под личиной официальности, которую я ношу, но он не позволяет себе ни малейшей вольности, пусть даже в речах. Я думаю, что в общем-то у этого ловеласа к его отношениям с враждебным полом примешивается некая тайная стыдливость (в явном противоречии с тем, что о нем известно). Он принимает каждую женщину такой, какой она хочет быть, такова его манера уважать нас. Не улыбайся, милая змейка, и давай поговорим о других моих сослуживцах.
Читать дальше