Рене Реувен: Незадачливый убийца

На сегодня хватит, дорогая Онор, пока простимся. Буду держать тебя в курсе событий. Во всяком случае, я на это надеюсь. Мне в высшей степени неприятна мысль, что ты узнаешь новости обо мне из хроники происшествий или некрологической рубрики в большой прессе…

14 марта, суббота.

X… мэтру Манигу (Париж).

Дорогой мэтр!

Не знаю, какое впечатление вы составили по письму об убийце, но я совершенно уверен, что вы были разочарованы. Во многих работах, посвященных людям такого психологического типа, авторы стремятся сделать его образ туманным, а потому еще более опасным. Это злой гений ночи, природа которого извращена, таинственное существо, избранное судьбой, чтобы поражать ужасом слабые сердца. Его первое качество — непогрешимость.

Что в связи со всем этим вы думаете обо мне? Вчера я нанес удар неверной рукой. Я чуть не вышиб глаз вашей секретарше…

Не правда ли, жалок тот убийца, кто после каждой попытки вопрошает себя с беспокойством: «Уложил ли я его наверняка?» И все-таки я позволю себе слабость не взять назад ни одного слова из написанного вам. Преступление, задуманное мной, остается безупречным по замыслу. Единственно в его воплощении я оказался новичком. Да, я признаюсь, что никогда и никого не убивал. Я в этой области удручающе девственен и моя неопытность вместе с заботой о том, чтобы не быть схваченным, приведут меня, возможно, снова к неудачным попыткам. Поэтому я заранее прошу вас быть ко мне снисходительным.

Однако будьте спокойны, дорогой мэтр. Если я не убью вас во второй раз, это произойдет в третий. Или в десятый. Пусть в моих попытках не будет непогрешимости, но, по крайней мере, вы мне не откажете в непреклонности. И остерегитесь видеть в каждой из моих неудач повод надеяться для себя на спокойную жизнь, ибо если покушение не удастся снова, то это потому, что я приму все необходимые меры предосторожности, чтобы начисто исключить риск поимки. Не то чтобы я очень дрожал за свою шкуру, нет, но я хочу быть уверенным, что раньше или позже достигну своей цели.

И потом, ведь существует еще и любовь к искусству… Убиваешь и проводишь остаток жизни безнаказанным и невиновным, наслаждаясь мыслью, что распорядился вашей судьбой с тем приливом сил душевных, которые другие тратили бы на угрызения совести!

Итак, до скорой встречи, и верьте в мои искренние чувства до самой смерти (вашей, разумеется).

16 марта, понедельник вечером.

Из дневника Жюля (он же Робер) Дюрана.

Есть два типа скрытных людей. Одни — по темпераменту, другие — по необходимости. Я принадлежу ко вторым, играя роль молчаливого не хуже Гарри Купера, потому что когда молчу, я не заикаюсь. Вот то немногое, что у нас общего с этим героем вестернов, разве еще и рост, но мне он мало придает мужественности. Меня, скорее, считают просто верзилой.

Я пытался лечить заикание знаменитым способом Демосфена, камешками во рту, но пришел к выводу, что античный трибун просто-напросто сочинит легенду в целях саморекламы, ибо мой результат равен нулю. Как бы там ни было, когда у меня есть что сказать, я предпочитаю изложить это на бумаге. С рукой более твердой, чем язык, я нахожу при таком способе общения с самим собой собеседника по своему вкусу: деликатного, умеющего хранить тайну, с чувствительной душой. Впрочем, я знаю, что заикаюсь меньше, когда не волнуюсь. И еще: другие могут способствовать моей нормальной речи, Добье, например; с ним я изъясняюсь почти без затруднений, его спокойствие передается мне. Дружески ко всем настроенный, сдержанный, всегда готовый помочь, он пришел в бюро после меня, но быстро освоился с тонкостями профессии. У нас с ним разные пути. Я здесь на время, чтобы подготовить диссертацию. У меня хватает ума понять, что работа, требующая умения говорить, для меня заказана, я готовлю себя к карьере правоведа (впрочем, это и лучше оплачивается). Добье же думает об адвокатском поприще: горностаевая мантия, дворец правосудия, воздетые горе´ руки…

У него нет и тени угодливости, что заставляет еще более ценить его усердие. Я догадываюсь, что сейчас работой до глубокой ночи он старается притупить душевную боль от гибели невесты. О ней он говорит редко. Добье будто стыдится своих чувств и, я думаю, с одной только Лавалад он кое-чем делился. Она меня немного раздражает, эта Лавалад. С высоты своих сорока лет она созерцает нас с некоторой снисходительностью, по поводу которой спрашиваешь себя, не слишком ли она мнит о себе. Этим утром Лавалад меня немало удивила. Тогда как большей частью она обращается ко мне по делам службы, сегодня вдруг дружески осведомилась, что я поделываю вечерами обычно и как, в частности, провел вечер в пятницу. Естественно, я начал заикаться. К чему бы эти расспросы? (Я отправился тогда прямо домой и долго занимался.)