Фил Уитейкер - Портрет убийцы

— Мистер Барр?

Он словно вдруг пришел в себя, вспомнил, кто он, вспомнил, что мы с Холли стоим на его пороге.

— Извини.

Он как-то нерешительно смотрел на нас, и я подумала, предложит ли он нам войти.

— Я понял, что ты сказала, но ты ошибаешься. Здесь никого нет. Изабелла оставила меня давно, я не видел ее и Джесси тридцать лет. Так что если твой отец с кем-то и разговаривал, это был я.

— Значит, вы признаете, что разговаривали с ним? В день его смерти?

— Возможно. Я, право, не могу припомнить.

Я чуть крепче прижимаю Холли к боку.

— Наверняка вы бы вспомнили, если бы он вам звонил? Я приехала не для того, чтобы скандалить, я просто хочу знать, что он вам сказал, что было у него на уме. Это мне страшно важно. На следствии вынесен вердикт — смерть в результате катастрофы. Я вам это говорила? Именно такого вердикта я в то время хотела. Но теперь я не знаю, правда ли это.

— Она хорошенькая, твоя дочка, в тебя пошла. И я вижу вашу мать в вас обеих.

Я никуда не продвинулась. Надо наконец найти способ прорвать его скрытность.

— Ведь это вы сделали снимок, верно, вы сняли нас на Рюлиевом Холме? Я была там сегодня — никогда прежде я об этом не думала, но кто-то сделал же тот снимок. Поэтому у вас и был экземпляр, верно? Иначе как бы вы могли сделать с него рисунок?

Он медленно качает головой, продолжая глядеть на Холли, которая в ответ смотрит на него с нескрываемым любопытством человечка своего возраста.

— Нет, — говорит он. — Я — художник, я не дружу с камерой. Я никогда не снимал за всю свою жизнь.

— Кто же в таком случае сделал этот снимок?

Он носом втягивает воздух.

— Эта фотография и мой рисунок — две стороны пари.

Холли начинает тихонько подвывать от скуки — что-де мы тут делаем, стоя у этого дома, разговаривая с незнакомым человеком?

— Какого пари?

— В общем-то ничего особенного. Это было давно. И лучше о нем забыть.

— Почему вы не хотите рассказать мне?

Он рукой берется за косяк двери, поддерживая ее приоткрытой.

— Извини.

Я чувствую, что потерпела полное поражение. И могу выразить досаду, только не попрощавшись с ним. Я поворачиваюсь к нему спиной и шагаю назад по дорожке, как вдруг в голову мне приходит мысль, внезапное, пугающее озарение.

— Стойте, — кричу я, и звук моего голоса останавливает движение двери — она на несколько дюймов остается открытой. — Вы сказали, что не видели свою дочь тридцать лет?

— Да.

— Но я же видела картины. Ее выпуск, она на лыжах, в школе. Картины в той комнате. Как вы могли их написать, если вы ее не видели?

Он пожимает плечами, снова начинает закрывать дверь. Засов защелкивается с солидным звуком. Без единого слова он отгораживается от меня, оставляя смотреть на черную краску двери и цифры 5 и 2. Мне приходит в голову позвонить, держать палец на звонке, пока он не подойдет к двери. Но Холли вся извертелась от нетерпения. А кроме того, я думаю, что могла бы держать палец на дверном звонке целый час, и это ничего бы не дало. Передо мной недостижимая цель, то, чего мне не дано схватить.

К концу 1 января я вывезла последние картонки из папиного дома. Вся ерунда роздана, все ненужные вещи и одежда отправлены в благотворительные лавки. Осталось лишь то, с чем я не могла расстаться. Я привезла все в квартиру и свалила в свободную комнату, пока не решу, что с этим делать. Пол злился, говорил, что у нас и так мало места. Я сказала, что меня не заставишь сделать то, о чем я потом пожалею.

Дня через два позвонил солиситор и сообщил, что все процедуры окончены. Оставшаяся сумма, минус судебные издержки, будет переведена в опекунский фонд Холли. Папа был человек практичный, сказал он мне. Вместе с выплатой по страховке его наследство перевалило за порог, облагаемый налогом на наследование, и если бы он оставил все мне, министерство финансов наложило бы лапу на значительную его часть. Я поблагодарила солиситора за помощь. Он сказал, что пришлет мне бумаги, связанные с наследством, в течение недели.

После обеда Холли спала. А я продолжала копаться в коробках, пока не нашла нужного мне снимка в рамке. Мы втроем на Верхушке Рюлиевого Холма. Впервые у меня были в одной комнате снимок и рисунок, посланный папе на Рождество. Только когда я их сравнила, мне стали ясны недостатки наброска художника. Неизбежное искажение деталей — деревья набросаны схематично, тогда как камера воспроизвела каждый листик. Но были там и более существенные недочеты. На рисунке я улыбаюсь; на фотографии я серьезна, явно озадачена тем, что вижу. И мама. На рисунке она всего лишь футах в двух от папы и от меня, сидит, скрестив руки. На фотографии она много дальше и так обхватила себя руками, что кто угодно подумает — ей страшно холодно.