Владимир Тодоров - Пятый арлекин

Вышли на Глайда обычным в таких случаях образом, если следовать мудрости, что грязь всегда притягивает другую грязь. Краснов снял квартиру у некоего Филимонова, снял для собственных развлечений и для встреч с Глайдом, которому так же, как и Неживлев, сбывал редкостные иконы и старинные драгоценности. Он щедро платил Филимонову, человеку, с его точки зрения, надежному, и тот, как правило, не появлялся в квартире, разве только для сделок с валютой, о чем не имел представления Краснов. Вот на одной такой сделке, когда Филимонов скупил около четырех тысяч долларов, его и накрыли чекисты и, узнав, что Филимонов квартиру свою сдаст, решили не оставлять ее без внимания, в результате чего и стали «свидетелями» весьма интересного разговора. А аналитикам из КГБ, которые немедленно получили столь ценные сведения, было чем срочно заняться. Работа, судя по всему, предстояла огромная, а времени в обрез. Поди знай, что стоит только за одной фразой Глайда — «материальные ценности Неживлева далеко не самое главное в большой политике». Не за это ли Глайд собирается убрать Семена Михайловича? А если это так, то какое отношение имеет директор универсального продовольственного магазина гражданин Неживлев к «большой политике» Соединенных Штатов Америки, которую так бесцеремонно проводит в другой стране второй секретарь посольства? Генерал Козырев организовал срочное совещание, на которое пригласил опытных специалистов-контрразведчиков. Прослушали запись разговора Глайда с Красновым, прокручивая дважды и трижды отдельные места. Много было пока еще непонятного, но сразу наметилось несколько основных линий для работы. И разлетелись по городу лейтенанты, капитаны и майоры, да и высшему составу нашлась работа: шутка ли, зацепили самого Глайда, к которому давно приглядывались, и чувствовали, что занимается дипломат нечистой игрой, да не было материала для пресечения его действий. А тут вдруг прорвалось, да столько всего, что и за неделю не управиться, а генерал дал сроку один день.

Тут самое время вернуться немного назад к беседе Караваева с начальником отдела уголовного розыска майором Косаревым, если только можно назвать беседой разговор смертельно встревоженного человека.

— Итак. Андрей Васильевич, давайте все прокрутим еще раз: попытайтесь вспомнить каждую деталь, каждую мелочь, связанную с уходом вашей дочери на какое-то торжество. Назовем это пока так.

— Сашенька в тот вечер была какая-то особенная, не похожая на себя обычную, каждодневную, что ли, по-взрослому торжественная, и в то же время вся светилась детской радостью, как любой ребенок перед походом на новогоднюю елку. Она же у меня совсем еще девчонка, без матери пришлось растить. Все старался оградить от грязи, в которую иногда попадают девочки ее возраста. Вот и вырастил не от мира сего. Хотя и занималась она в балетной студии, и в театр ее взяли на стажировку, и по центральному телевидению показывали, а она все равно, сразу же после репетиции — домой. А если в театре спектакль, то обязательно меня приглашала. Я столько балетных спектаклей посмотрел за последние три года… как в сказке это время прошло… — Андрей Васильевич как-то по-собачьи втянул в себя воздух и в самом деле стал на какое-то мгновение похож на огромного больного бульдога. Косарев не перебивал его, делая какие-то пометки в блокноте. Понимал, что можно оборвать нить доверительности, и тогда Андрей Васильевич сухо изложит события того вечера, наверняка пропустив какие-то детали, которые могут для розыска представить наибольший интерес. — А тут собралась вдруг, принарядилась, даже брызнула на себя французскими духами — подруги подарили после выступления на ЦТ, а потом засуетилась, забегала по комнате, как бы в поисках чего-то. Я тут и спрашиваю, чем вызвана такая спешка и тем более — поиски. У нее никогда от меня никаких секретов не было. Она ответила, что пригласили ее на день рождения, а без подарка являться неудобно. К кому пригласили, спрашиваю. Не знаю, ответила, только он какое-то светило в балетном мире и сможет взять меня в труппу театра после стажировки. Вот она и разволновалась, что впервые ее позвали такие солидные люди из этого самого, обожаемого ею мира. Вроде бы как признали за свою. Постояла она у книжной полки в раздумьи, потом схватила томик поэта Тютчева, он с краю был — часто его читала, и опять как бы засомневалась. А теперь чего? — снова интересуюсь. Нехорошо дарить без надписи, а я не знаю этого именинника, зовут его, кажется Семен Михайлович. Тогда, отвечаю, ничего не пиши, все-таки пишут близким людям, просто вручи и все. А может он не любит Тютчева. А она как рассмеется: разве Тютчева можно не любить? Это же надо быть полным дураком! Она у меня, Сашенька, ни в чем не знала середины, ни в любви, ни в ненависти. И восторженная была до ужаса: если что нравится, то говорила об этом только в превосходной степени: Гениально! Потрясающе! Превосходно! Неповторимо! — Андрей Васильевич, не замечая, говорил о дочери в прошедшем времени, будто чувствовал сердцем, что ее уже нет в живых. — А потом упорхнула, крикнула от двери, что придет к двенадцати. Я ей вдогонку, — что это поздновато, что я все равно спать не лягу, пока она не придет. Ложись, — ответила на ходу, — я не поздно. И не явилась… Убили ее… — обреченно вздохнул Караваев, — была бы живой, ее никакой силой бы не удержать, знала ведь, что у меня больное сердце, не позволила б волноваться… — Караваев провел тяжелой набрякшей ладонью по лицу, и замолчал. Взгляд у него был рассеянным и он никак не мог сосредоточить его на чем-нибудь, перебегая глазами с одного предмета на другой.