Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Извинившись перед импозантным стариком, поспешно вставшим на его пути: «Прошу простить, пардон», — он сел в пустовавшее кресло за свободный столик.

Полумрак, царивший здесь, его вполне устраивал.

Спрятав плащ за спину, расстегнул пиджак и осмотрелся.

Роскошь, блеск.

Мужа Валентины Шевкопляс он узнал с трудом. За зеркальной стойкой бара он напоминал какого-то киноактера и вообще был похож на человека, который с легкостью залезает в долги и тут же забывает о своих кредиторах. Видимо, и впрямь перед богатством все теряют свое «я», или же, наоборот, находят. Это как сказать. Но дома Шевкопляс совсем другой. Сейчас он мало имел общего с раззявой, потерявшим билет на поезд в чужом городе: делал свое дело и не озирался.

Белоснежная манишка, темно-бордовый пиджак, галстук-бабочка.

Ни дать ни взять слуга господ, а точнее, непутевый отпрыск старинного и добропорядочного рода. Сливки общества, токмо прокисшие. А манеры-то, манеры-то какие! Аристократ… А это, что ли говори, передается с кровью.

Климов смотрел, как ловко, артистично трудится за стойкой Шевкопляс и не мог представить, каким образом бывший детдомовец, подкидыш, шелупень смог научиться тяжкому искусству угождать. Откуда такая изысканность?

По всей видимости, он совсем не чувствовал себя лишним или одиноким в обществе заезжих иностранцев.

Глядя на него, Климов закинул руки за спинку кресла и задумался. Что-то тут не так. Неужто Легостаева права, и это ее сын? Поражала не столько внешняя, сколько внутренняя перемена кореша Червонца. Мальчик рос без должного присмотра, всю жизнь ощущал себя лишним, и вдруг такая легкость, такой шик… Может, в нем действительно развился комплекс самоотречения, и вот теперь ой наконец обрел себя? Живет под вымышленным именем и ни о чем таком не думает. Надо полагать, он и английский знает, без языка здесь делать просто нечего.

Эти сомнения можно было бы считать беспочвенными, если бы в глубине Климов не чувствовал, что обретает уверенность и даже убежденность. Кажется, он начал кое- что улавливать. Так в темноте, когда присмотрятся глаза, начинаешь различать предметы.

Погруженный в раздумье, он не заметил, как подошел официант.

— Бонжур, месье.

Климов вздрогнул и кивком ответил на приветствие, сглотнув слюну. Жаль, что рядом нет Тимонина. Тот бы сейчас выдал нечто в духе парижан, он знал французский.

— Чашечку кофе.

Надо было видеть лицо официанта. Глаза его ужасно поскучнели, плечи опустились. Должно быть, плохо переносил стойкий, неподвижный аромат дамских духов и дыма, которым был пропитан воздух бара.

Справившись с собой, он вежливо коснулся пальцами салфеточницы и с вопрошающей угодливостью поклонился.

— Гм, у нас есть сегодня «Болинже», отличное вино, имеется «Лонг Джон»…

Он взял бокал, в котором отражались блики никеля и позолоты, и придвинул его к салфеточнице.

— Принести?

— Чашечку кофе, пожалуйста.

Климов улыбнулся и тотчас пожалел об этом: никогда не надо улыбаться холуям, глупцам и самолюбцам, они сочтут вашу улыбку либо за желание возвыситься, либо, еще отвратительнее, за явную ущербность.

— Как прикажете, — с ясно просматривающейся неохотой, напоминающей издевку, согласился вежливый официант и, чуточку рисуясь, шаркнул ногой.

Проводив его взглядом, Климов не без сарказма подумал, что в злачных заведениях всегда так: или обслуживают хорошо, а кормят худо, или наоборот. Редко, когда то и другое сочетается классически, по высшему разряду.

Роскошь, блеск, интим…

— Ну какой же он русский, когда он еврей?

За соседним столиком довольно громко разговаривали трое, по виду далеко не подданные ее Величества королевы Англии.

Сидевший ближе к Климову, излишне полный, но с удивительно тонкими чертами лица, немного шепелявый брюнет, втолковывал своему рыхлому соседу какую-то давнишнюю и, как ему, наверное, казалось, парадоксальную мысль.

— Азохен вейк! — проглатывал гласные, горячась и шепелявя, тыкал пальцем в стол брюнет и лицо его наливалось кровью. — Спасение евреев, Левушка, в ассимиляции. Уважение традиций — залог долгожительства нации.

— А это как совесть подскажет, — вяло возражал ему третий, узкоплечий очкарик с простоватым лицом заматерелого пройдохи. Он все пытался заложить свои непослушные пальцы за проймы жилета. Казалось, его лысина отражает все светящиеся точки бара.

— Здесь ты не прав, — двигал по скатерти вилку брюнет. — Люди, не меняющие привычек, — опасные люди.