Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Промокнув под глазами, просительница жалобно заговорила:

— Видите ли, я давно смирилась. А два дня назад… Нет, не могу!

Отвернувшись, она часто-часто заморгала, и щеки ее стали мокрыми. Так плачут в тайном горе, про себя, стараясь не выказывать мучительную боль.

Разглядывая странную особу, больше плачущую, нежели излагающую суть своего дела, Климов заметил у нее на виске багрово-черный кровоподтек и привычно решил, что это след семейной ссоры. Чтобы узнать причину ее слез, он озабоченно спросил:

— Вы замужем?

Она отрицательно мотнула головой: одна. Потом отерла щеки и уточнила вслух:

— Одна.

В голосе прозвучала такая тихая, такая неизбывная печаль, что он не стал касаться этой темы. Мало ли отчего она живет без мужа и мало ли причин для синяка. Может, мыла пол, ударилась о ножку стула, может… но не в этом закавыка. Главное, городской уголовный розыск не имеет отношения к делам в Афганистане. Не та епархия.

Воспользовавшись тем, что слезы обессиливают, если от души, Климов бережно сложил заявление, присоединил к нему ответ из министерства и протянул посетительнице:

— Извините, у меня другой немного профиль. Кражи, знаете, убийства… дел хватает.

— А мое?

Что-то вроде тихого помешательства тут же исказило ее облик.

— Я ведь видела его… позавчера.

Климов вздохнул. Волна внезапной жалости окатила сердце. Но что же ему делать? Он не солнце, всех не обогреет.

С мучительной неловкостью он все же возвратил ей заявление и, скорее машинально, чем осознанно, спросил:

— Кого вы видели?

— Своего сына.

— Когда?

— Позавчера.

Она уже владела собой, но продолжала смотреть так, точно Климов отличался от известных ей людей сверхъестественной силой или мог проходить сквозь стены, не говоря уже о таких пустяках, как розыск без вести пропавших.

«М-да, — сказал про себя Климов и придвинул телефон. Надо научиться любить свою работу с открытыми глазами».

— И где же вы, простите, его видели?

— О! — вытянула вперед руку с зажатым в ней платком просительница, суетливо выражал благодарность за желание понять и выслушать ее. — Я так испугалась, что сердце зашлось. Потом окликнула, но он не обернулся. Быстро- быстро пошел, как чужой.

- Где? Когда? В какое время?

Он хотел позвонить экспертам, узнать, нет ли чего новенького по его делам, но вынужден был положить трубку на место и отодвинуть телефон.

Та умоляющая беззащитность, с какой женщина вновь подалась к нему, окончательно смутила Климова, и он, неизвестно отчего пряча глаза, полез в ящик стола и достал бланк протокола.

Факты сильнее эмоций.

— Давайте но порядку. Имя, отчество, фамилия.

— С ним творится что-то непонятное. Пропадет он без меня.

Пришлось постучать шариковой ручкой по столу.

— Вы слышите меня?

— Да, да, — с поспешной угодливостью придвинулась к нему поближе посетительница и утвердительно кивнула головой. — Я слышу.

— Имя, отчество…

— Легостаев Игорь.

— Игорь…

— Валентинович.

Климов посмотрел на свою запись и недовольно поморщился. Черт возьми, испортил протокол! Скомкав никому теперь не нужный бланк, швырнул его в корзину, достал новый.

Уловив тень недовольства на его лице, женщина прижала к груди сумочку.

— Что-то не так?

Он не ответил. Разгладил лист, сосредоточился.

— Как вас зовут?

— Елена Константиновна.

— Фамилия?

— Как и у сына: Легостаева.

— Легостаева через «е»?

— Да, да, все верно.

— Фамилия ваша, девичья?

— Нет, мужа.

Где-то в глубине души он уже знал, что новый розыск будет не из легких.

Елена Остафийчук вышла замуж на спор, чтобы даром, как она тогда считала, заиметь туфли на шпильках. Пари она выиграла, туфли с подружек слупила, но счастье, замешанное на обмане, недолговечно. Рано или поздно ложь выходит наружу. Тайное сквозит в наших поступках, изменяет выражение глаз и даже интонацию, с какой мы говорим, когда не сознаем за собой греха. Да, в юности так хочется пройтись в фате, сплясать на собственной, самой чудесной свадьбе, урвать покрасивее парня. Выйти замуж. И Елена Остафийчук вышла. Но о ребенке, разумеется, и думать не хотела. Муж окончил Суриковский институт, считался живописцем, но картин его не покупали.

Жить на его скромный заработок становилось все труднее, и она возненавидела искусство. Потом позволила себе роман с Володькой Оболенцевым: давним приятелем мужа. Тот был добрым циником, умел и любил тратить деньги, страстно обещал жениться и постоянно намекал на свои связи с миром торгашей. Жениться он, конечно, не рискнул, а познакомить кое с кем счел своим долгом. У Валентина, ее мужа, сразу же приобрели с десятка два картин для строившегося в городе Дворца культуры, но там она их никогда не видела. Получив поддержку от отцов города, муж сутками простаивал возле мольберта, но, неожиданно узнав, что у жены есть тайная любовь, порезал все холсты, переломал подрамники и кисти, обнищал. Жизнь превратилась в ад. Скандалы, драки, ползание на коленях, обещания понять, простить, не помнить зла… Через тринадцать лет после замужества родился Игорь. К этому времени она разменяла четвертый десяток. Как ни странно, но с рождением ребенка в доме появился лад. Игрушки, пеленки, молочная кухня. Мужа было просто не узнать. Он уже больше не халтурил, не писал портреты передовиков, о выпивке и слышать не желал. Дружков отвадил, начал выставляться. Денег это, правда, не прибавило, но его приняли в Союз художников. Однажды даже у них в доме были иностранцы, кажется, из Западной Германии. Толклись возле его картин, прицокивали языками, говорили что-то лестное по поводу его таланта и его очаровательной жены. Но… покрутились, пошумели, пощелкали фотоаппаратами, оставили на память о себе коробку леденцов и… с тех пор она окончательно уверилась, что жизнь ее разбита. Муж нелюбимый и к тому же как мужчина… «Знаете, — покаянно теребя в руке платок, призналась Легостаева, — многие женщины бывают счастливы уже одним тем, что вызывают восхищение и замешательство в кругу мужчин. Это их удерживает от интима. Я, к сожалению, была иной».