Леонид Мендельсон - Пятый угол

Сэм встал, поставил на стол недопитый стакан с виски и направился к выходу из лаборатории. У дверей он остановился и добавил:

— А как прикажешь объяснить совершенно непонятные действия Моррисона после выезда из виллы? А рваная рана на щеке? А куда испарился новый вариант завещания?

Он хотел обозначить это место не совсем цензурным жестом, но, махнув рукой, вышел из лаборатории.

В своем кабинете, на столе, Сэм нашел записку от Уорбика: «Обнаружены желтый «Остин» и его хозяева. Их доставляют в Ярд».

Настроение было окончательно испорчено; неокончательно плохим оно было с самого утра — ожидание допроса в английской полиции не предвещало ничего приятного. Беспокоила не столько сама процедура, — Бен достаточно четко разложил все по полочкам, сколько возможные проблемы с языком. Но, по всей видимости, с этим был порядок, и, даже во время взаимных с комиссаром колкостей, Наум остался доволен своим английским.

Он подошел к машине, сел на заднее сидение; хотелось немного расслабиться и собраться с мыслями. «Бен утверждал, что Сэм Шоу умный и корректный комиссар, — вспоминал Наум. — Я не заметил этого, хотя первое впечатление может быть ошибочным. В конце концов, его нервное поведение может быть следствием плохого самочувствия, или на то есть другая причина. Непонятно другое: какой-то странный был допрос, больше похожий на формальность, чем серьезный разговор. Или он церемонился со мною, поскольку я иностранец? Что пытался выяснить? Похоже, что главная линия вопросов сводилась к семейным взаимоотношениям; здесь он ищет ключ к разгадке разыгравшейся трагедии? Ну и, конечно, новое завещание, черт бы его побрал! Действительно, а было ли оно вообще?

Нужно связаться с Беном и рассказать про допрос. Сколько же ему, бедному, досталось за эти несколько дней! Кто бы мог подумать еще неделю назад, что над этим семейным гнездом разразиться такая буря? Хотя, если посмотреть объективно, еще до трагедии, даже такому новичку как я, были слышны раскаты грома. Трудно предугадать, как распорядился Давид со всем наследством, но то, что Бену придется несладко — факт несомненный.

По большому счету, вся семья ведет себя достойно, можно сказать — дружно, если не принимать во внимание скандалы мадам Мерин. Сложно разграничить, где кончается ее болезнь, а где начинается стервозность характера, или наоборот. Да бог с ней; как говориться — с глаз долой, из сердца вон. Вот только не получается пока «с глаз долой»: сколько еще времени придется проторчать здесь, в неопределенности? Не мешало бы вернуться в Москву, в родные пенаты, хотя скажи кому-нибудь там, на Родине, что вынужден был задержаться в Англии — долго будут смеяться от такой «неволи». Тем не менее, после почти двух недель бурных событий, переживаний, впечатлений хочется привычной обстановки, почувствовать тылы и расслабиться.

Если говорить о желаниях, то есть еще одно — встретиться с Людмилой Григорьевной. Совестно, конечно, при таких обстоятельствах, да и настроение далеко не праздничное. Но подсознательно услужливо появилось компромиссное решение: позвонить по телефону, а дальше — как получится.

Получилось все естественно и просто; через одну-две минуты разговора Людмила Григорьевна полувопросительно- полуутвердительно намекнула о давнем приглашении на встречу, ибо опасается, что он снова исчезнет на неопределенное время и натворит что-нибудь уже из категории интересов Интерпола.

При встрече, главное, что увидел Наум — теплоту глаз собеседницы, которую вначале можно было принять за вежливое участие, но через несколько минут он почувствовал нечто большее — желание женщины быть рядом. Если ты сам неравнодушен, то в этом легко ошибиться, приняв желаемое за действительное, но нежная рука, прижавшая его локоть к себе, мягко-пружинистый шаг, подчиняющий ритм движения тому единственно возможному варианту, когда неизбежно волнующее касание бедер, формальные, на слух постороннего, слова, намеки, интонации — все, в чем мужчина, если он действительно мужчина, не может ошибиться, были тому подтверждением. Постепенно тупел, отходил на второй план кошмарный дурман последних дней; Наум боялся потерять это, давно забытое ощущение парящего полета, свободы, всесильности. Он шел как канатоходец, одно неловкое движение которого чревато потерей баланса, равновесия между вот этим томительным, волнующим ожиданием обжигающей близости и возвратом к реальности. Сейчас граница между ними проходит через одно неловкое слово, движение, через нечто иррациональное, не подвластное анализу разума, лишь только абсолютному ощущению партнера.