Владимир Чванов - Соучастие

Было ясно — он скрывал адрес, где спрятал деньги и ценности. На другие вопросы отвечал без задержки. Сказал и о встрече в кафе «Кавказ», где намекнул дружкам о своих планах. Теперь Арсентьеву стала понятна брошенная вскользь злая фраза Борщева о кражах.

Дрогнувшим голосом Валетов спросил:

— Выходит, следили за мной?

Арсентьев, умышленно затянув паузу, бросил:

— О профсекретах рассказывать?

Валетов зябко поежился:

— Молчу.

— О чем задумались?

— О чем думаю, никогда не говорю. Но вам скажу. Не вписывайте мне матвеевское дело. Очень прошу! Вам процент раскрываемости нужен? Понимаю! Я вместо этого дела пару других отдам. Подпишу все что угодно…

Арсентьев укоризненно покачал головой.

— Противно слушать, когда опытный вор так рассуждает. Мы не на рынке, Валетов.

Валетов распрямился и посмотрел досадливо.

— Решили под удар поставить? Ну что ж! Тогда дело по-своему поверну. Кто докажет, что матвеевские деньги я прикарманить решил? Нет у вас явных улик. Если есть — предъявите. Я взял их с единственной целью — парню больному помочь. Другой мысли не было. Если надо, готов вернуть, — он врал со знанием дела, надеясь на закон, который обязывает доказать, что слова его — ложь.

— Стыдно, Валетов. У вас совесть есть?

— Не понял. О чем вы? — спросил запальчиво. — Могу сказать и по-другому. Матвеев Юрка у меня в долгу ходит — это раз. Второе — деньги я брал без свидетелей. Факт остается фактом, — твердил он. — Это в мою пользу. Все?.. — и усмехнулся, вроде не над Арсентьевым, а над самим собой.

— Нет, не все! Дело не в деньгах, не в том, что вы вор, а в том, что вы очень неважный человек. Умная голова, а врете наивно.

— Мы университетов не кончали, врем как можем, — скривился Валетов.

— Университеты тут ни при чем, — отрезал Арсентьев, — в них, между прочим, врать не учат. Как и воровать, кстати.

— Вот я и говорю, — засмеялся Валетов нахально, — мы университетов не кончали… Мы люди простые, из народа.

— Вы, Валетов, народ не трогайте, — спокойно осадил Арсентьев, — народ делом занят, а вы ведь по другой части специализируетесь? Да и при чем тут простые или не простые? Вот у вас родители простые, как говорите, были люди, а прожили честно, ничем себя не замарали, хотя и небогато жили. И вас, думаю, красть не они учили. И народ не учил.

— Сам, что ли, выучился? — всплеснул руками Валетов и изобразил неподдельное изумление. — Бандитов не видел, о них не слышал, жил среди честных людей — и вдруг взял и начал воровать! Ну и ну!

— Нет, воровской «профессии» выучились не сами, конечно, но вот учителей себе приглядели. По своей воле. И никто вас к этому не принуждал. А могли ведь выбрать и другую дорогу в жизни, все в вашей власти было. Слыхали, наверное, о личной ответственности за содеянное?

Валетов как-то насмешливо кивнул, но Арсентьев решил не обращать внимания на его игру, чувствовал, что разговор этот глубоко задевает Валетова, заставляет его задумываться. И он продолжал миролюбиво:

— Слыхали, конечно. И понимаете, что не дядя соседский, а сами виноваты в том, что стали тем, кем стали. Очень уж вы торопились «красивую» жизнь себе наладить — вот и наладили, живете, с нар не слезая. И списывать мерзкие дела, вину свою, изливать горечь на других не надо. Предаете и обижаете других людей с такой легкостью потому, что однажды уже предали самого себя. А человек, себя, души своей не пощадивший, разве может пощадить другого? К жизни своей относились без уважения…

— Да что вы все из меня слезу вышибаете? — взвился Валетов. — Я, что ли, один такой на белом свете? Меня вы к стенке прижали — и ваш я, вы со мною и рассуждаете, а других, которые посильнее, слабо прижать? Вы бы с ними порассуждали о личной ответственности, а с меня что взять, я тут, перед вами сижу, у меня никаких теперь проблем с будущим — все ясно, как в стеклышке.

— Порассуждаю, дайте срок и не беспокойтесь о них, Валетов. Сколько не виться веревочке, а есть у нее конец. Придет конец и негодяйству других, можете мне поверить. А потом, с чего вы взяли, что кругом одни воры? Вам хочется, чтоб так было, чтоб не один вы были тяжким исключением. Конечно, так легче жизнь непутевую прожить… Утешить не могу: на свете всегда было и будет порядочных людей больше, чем паршивцев. Это, если хотите, закон природы.

Валетов, выслушивавший Арсентьева угрюмо и молчаливо, оживился:

— Ну это как сказать, смотря кого называть порядочным. Вот был у меня сосед по квартире в Новомосковске, завгаром работал. Под его контролем полсотни грузовиков ходило. Спрос на них, сами понимаете, дай боже! Завгару этому и глазом моргать утруждаться не надо, сотню-другую сунут, лишь бы дал машину на полдня. И, главное, все шито-крыто, комар носу не подточит. Но он денег не брал. И хвалился этим: вот, дескать, сколько мне отваливают, а я не беру, хотя и мог бы взять. А не беру потому, что человек я честный. Ну слушал я его, слушал, а однажды не вытерпел, спросил: «Слушай, ты мне голову не морочь, правду скажи, почему денег не берешь? Ведь никто же не узнает! Сам, что ли, кто дает, в милицию побежит докладывать?» И что, вы думаете, он мне ответил? «Мне, — говорит, — совесть не позволит деньги брать!» И гордо так смотрит на меня. А я ему: «Совесть — понятие относительное. И неодушевленное. Для тебя, может, она и хороша, а другому твоя совесть во вред. Ты бы пошел навстречу людям!» — «Я, — говорит, — навстречу людям пойти не могу, потому что годами своими торговать не хочу. У меня их не очень много осталось, и тратить их на колонию не хочу. Лучше я на картошке дома проживу, зато на свободе». — «Чудак, — говорю, — так ни одна живая душа не узнает!» — «Это только кажется, что не узнают. В делах, парень, тайны не бывает, рано или поздно все наружу выплывет, а потом что? Допросы? Камера? Суд? Нет уж, уволь». — «Ну а если бы все же не выплыло, ну если бы гарантия такая была, полная, надежная, если бы твердо знал, что не откроется и никакой тюрьмы не будет — тогда бы взял?» — «Ну отчего же, — говорит, — тогда дело другое, может, и взял бы». — «И совесть тогда бы тебя не мучила?» — «Не мучила бы, я же не убил, не ограбил, я только машину на сторону сгонял». — «Хорошая, — говорю ему, — у тебя совесть, не совесть она называется, а страх». — «А ты, — отвечает, — меня не учи, не тебе о совести говорить, ты-то у нас на свободе как на гастролях, а я вот человек честный, свое ем, не ворованное».